Страница 134 из 192
Рано, рано еще Александру Туманову перерождаться в Александра Пименова…
А ноги не хотели уходить. Вернее, они пошли, но вопреки его воле, именно к тому дому, где жил «большой начальник», и остановились напротив высокого кирпичного здания. Глаза побежали по этажам, окнам, надеясь увидеть ее, ту, ради которой он сюда ехал, ради которой рисковал. Память восстановила обрывки фраз старика, которые он не слышал, но которые каким-то чудом застряли в голове: «Она учится и работает». Где, кем? В ту секунду это не имело для него никакого значения, а теперь он хотел, обязан был узнать: ей можно будет позвонить! И эта осенившая его мысль вмиг разметала тяжесть в груди, заторопила его, погнала снова к дому в Потаповском переулке. Пусть она замужем, пусть не дождалась его, оправдывал он ее, мало ли какие причины вынудили ее так поступить, и разве вправе он судить ее, не выяснив сути? Пусть замужем. Все равно он ее любит и должен увидеть. Она все объяснит. Да и в этом ли дело?.. И об отце, может быть, он что-то узнает…
4
…За 28 декабря под Москвой сбито 4 немецких самолета…
(От Советского информбюро)
Квартира у Ирины действительно была роскошная: широкий длинный коридор с зеркалами, шкафами, галошницами; большой зал с лепным, под люстру, потолком, с камином, выложенным цветными изразцами. Из зала дверь вела в следующую комнату. Полы из дубового паркета фигурной кладки. На стенах в золоченых рамках репродукции картин Брюллова, Репина, Шишкина. Посередине зала круглый полированный стол, у стены сервант с дорогой расписной посудой.
Когда они все это успели нажить?
Ирина будто прочитала мысли Александра.
– Это все не наше. И квартира, и мебель, и картины. В общем, все, что ты здесь видишь, – казенное. Посиди, я пойду на кухню и приготовлю что-нибудь.
– Не надо. Во-первых, я не голоден, а во-вторых, еще не рассмотрел тебя как следует и не обо всем расспросил.
Она согласно улыбнулась, села на диван рядом с ним, обвила и поцеловала робко, виновато, словно и не целовала исступленно только что на улице.
– Я все, все тебе расскажу… Если бы ты знал, как я мечтала тебя увидеть. Мне и теперь не верится, что это не сон. И вот ты передо мной. Ты надолго в Москву? – спохватилась она.
Он пожал плечами.
– Откровенно говоря, я не имел права сюда приезжать. У меня направление в Пятигорск, на излечение.
– И правильно сделал, что приехал сюда. Я буду тебя лечить лучше, чем в любом санатории. Куда тебя ранило? – Она ощупала его руки, плечи. – Значит, серьезно, если в Пятигорск на лечение? – В ее глазах и голосе тревога.
– Все серьезности остались позади, – успокоил он ее. – Немного отдохну – и в свою часть.
– Далеко это?
– На юге.
– Почему ты ни разу не написал?
– Поначалу не мог, а потом не знал твоего адреса. Ты даже Рите не сообщила…
Темная тучка пробежала по ее лицу.
– Да, не сообщила. Тоже не могла. – Она посмотрела на него, словно желая убедиться, верит ли он ей, и в ее глазах промелькнули грустные мысли. – Отец мне рассказывал, как вы с Петькой забрались в квартиру Гандыбина. Тебя повсюду искали…
Ее рассказ, напоминание о прошлом, а больше всего, наверное, то, что он пошел без палочки и перенапрягся, отозвались в пояснице острой болью, растекающейся по всему телу. Он стиснул зубы и откинулся на спинку дивана.
Ирина поняла это по-своему.
– Ты вправе меня презирать, – сказала она дрогнувшим голосом. – Я заслужила…
– Нет, – прервал он ее. – Не надо об этом.
– Ты побледнел. Тебе плохо? – Она встала с дивана в растерянности, не зная, что делать.
– Раны шалят. Пройдет…
– Прости, я совсем позабыла. – Она метнулась в соседнюю комнату, принесла подушку. – Приляг. Давай я помогу тебе сапоги снять.
– Не надо…
– Никаких разговоров! – вдруг властно прикрикнула Ирина, и ее черные глаза загорелись строгостью, решительностью. Она нагнулась и начала снимать с него сапоги. Возражать было бесполезно, и Александр подчинился. – А теперь ложись и жди. Я пойду на кухню, приготовлю тебе лекарства…
Пока она хлопотала на кухне, боль в пояснице утихла, и он лежал, размышляя о том, почему она вышла за Гандыбина. Он хорошо помнил вылощенного, скупого на слово капитана. Гандыбин был недурен собой и умел влезать людям в душу – даже отец Александра не раскусил его поначалу, водил с ним дружбу, а Ирина… что она в то время соображала?
Когда Ирина заглянула к нему из кухни и справилась, как он себя чувствует, он спросил:
– Ты об отце моем что-нибудь слышала?
– Конкретно – ничего. Но еще в начале войны Гандыбин говорил папе о какой-то директиве, по которой ряд осужденных были освобождены. Папа просил узнать о твоем отце. Но… то события под Москвой, то всякие другие причины. Он так ничего и не узнал.
Она застелила стол белой скатертью и вышла на кухню, откуда уже доносился запах жареного.
Если Гандыбин говорил о директиве и об отце, похоже, что отца освободили. А если так, то вполне вероятно, что он уже на фронте. Как его разыскать? Самому заниматься этим делом пока нельзя. Сказать Рите? Нет, и без того у нее нервы на пределе.
Ирина вошла в комнату, внесла тарелки с колбасой, рыбой, дымящуюся яичницу. Достала из серванта пузатую бутылку с заграничной этикеткой.
– Вот, будем лечить твои раны, – сказала весело, подзадоривая его.
Он наблюдал за ней, за ловкой работой ее рук, по-хозяйски сноровисто расставлявших тарелки, раскладывавших ножи, вилки, словно она готовилась к приему важных гостей. Она очень хотела сделать ему приятное, а он даже забыл вручить ей подарок – так был ошеломлен встречей. Когда вошли в квартиру, он, раздеваясь, положил сверток на галошницу и забыл.
Он поднялся и побрел в коридор.
– Вот видишь, – усмехнулась Ирина, – один только вид моих лекарств поднял тебя.
– Прости меня, раскис, как кисейная барышня.
– Ну что ты…
Он принес сверток, развернул газету, в которой был отрез, и накинул его на плечи Ирины.
Она ахнула, удивленная и довольная, поблагодарила его поцелуем.
– Где ты достал такую прелесть? Это же мое девичье платье. Ты его помнишь?
– Я привез тебе его специально, чтобы вернуть в те годы.
– Спасибо. Я действительно чувствую себя такой счастливой и свободной, как в тот день, когда ты приехал ко мне из училища. Нет, лучше. Моя любовь к тебе за эти годы стала еще сильнее, и теперь… теперь никто тебя не отнимет у меня. Садись. Я буду ухаживать за тобой, как самая верная, самая преданная рабыня.
– Ну зачем же? Любовь лишь тогда приносит счастье, когда она свободна.
– Да, да, – согласилась она, чмокнула его в щеку и налила рюмки. – Я уже пьяна от счастья. Давай, Шурик, выпьем с тобой за встречу, за любовь, которая помогла нам найти друг друга.
Ее глаза сияли и обдавали его интимной теплотой, волнующей, пробуждающей в нем новое, еще не изведанное чувство.
Они выпили.
– Закусывай, ешь. – Она намазала ему маслом ломоть белого хлеба, насильно втиснула в руку, положила на тарелку колбасу, ветчину, ломтики лимона.
Ему представилось, как Гандыбин сидит на его месте и как Ирина ухаживает за ним; кусок колбасы застрял в горле.
Александр положил вилку. Ирина не заметила резкой перемены его настроения, наполнила рюмки.
– А еще давай выпьем за верность, за то, чтобы теперь мы не потеряли друг друга.
– Ты же знаешь, что это несбыточно.
– Почему?
И все-таки ему было жаль ее обижать, и он ответил не то, что думал:
– Потому что война. – Помолчал. И обида сама вырвалась наружу: – Ты забыла, что дала обет верности другому.
– Обет верности… – Голос ее задрожал, на глаза навернулись слезы. – Когда я услышала, что ты убит, все для меня было кончено. Мне не хотелось жить. Но жаль было отца. Я существовала для него… А тут какие-то осложнения на заводе. И только Гандыбин мог выручить отца. И он выручил. Теперь я догадываюсь почему. Но тогда… Тогда мне было все равно. Отец просил не отказывать ему, и я послушалась… Если бы можно было заглянуть в сердце, ты бы увидел, что, кроме тебя, там никого не было. Гандыбин волновал меня не больше, чем вот этот шкаф. Как-нибудь я расскажу тебе, как я жила эти годы. Да и жила ли?.. Сегодня – самый счастливый день в моей жизни, и я – самая счастливая.