Страница 8 из 40
Стоп. Скачка ассоциаций — штука заразная. Итак, «Машка» сообщила, что ненаглядный Оленькин Димочка намылился сводить пообедать некую рыжую девицу, при одном воспоминании о которой Оленька начинала трястись в истерике, поскольку грудь у девицы была, как у Памелы Андерсон силиконового периода — причем безо всякого силикона — и против такого богатства, конечно, ни один мужик устоять не способен.
Оно, конечно, инстинкты сильны. Но, по-моему скромному разумению, если мужик теряет голову в погоне за чьей-то грудью — либо там, кроме груди, что-то еще есть (например, мозги), либо у мужика головы изначально не было. Но это лишь мое, никого ни к чему не обязывающее, мнение.
Услыхав об очередной угрозе тихому личному счастью, Оленька, естественно — а кто бы поступил иначе? Вы? Так у вас просто отсутствуют здоровые женские рефлексы — отпросилась у доброй Ланы Витальевны и на всех парах ринулась к месту работы несравненного. Несравненный, натурально, дымился от трудового энтузиазма, то есть, попросту говоря, находился в запарке и ни о каких обедах ни с какими посторонними девицами и помыслить не мог — за полным отсутствием свободного времени. Оленька, однако, решила, что это все есть игра на публику, то бишь, на начальство, и устроилась в ближайшем скверике дожидаться, когда же ее сокровище прекратит притворяться, сбежит с рабочего места и… тут-то она его и выловит. Ход не самый умный, но распространенный.
Сокровище «горело на работе» часа три. Догорев, оно появилось на улице в сопровождении еще троих таких же героев труда, и не остывшая еще компания дружно двинулась к неведомым целям. Оленька двинулась за ними. Через полчаса неведомая цель приняла вполне материальные очертания. Ну помилуйте, куда могут отправиться четыре мужика по окончании рабочего дня, при таких-то погодных условиях? Конечно, на набережную, пить пиво.
Когда четыре мушкетера взяли по третьей кружке, Оленька поняла, что «агентство ОБС — одна баба сказала» — чего-то напутало. И растерялась. После попытки позвонить верной Машке растерянность переросла в полное недоумение: Машка уже четвертый день как отбыла в командировку, и появления ее не ожидалось раньше середины следующей недели.
— Получается, что я сама ушла, — совершенно убитым голосом закончила Оленька и с надеждой посмотрела почему-то на меня.
— Ну и что?
— Если бы в студии кто-то был, как бы ее убили? — любительница местоимений зашмыгала носом чаще, похоже, намечался очередной этап слезотерапии.
— Постой-постой, — удивилась я, — а откуда ты вообще знаешь, что кого-то убили?
— Катька сказала, — сообщила Оленька.
— Что за Катька? — шепотом спросила я Ланку.
— Менеджер из «Тирса», я им часто съемки делаю, — так же шепотом ответила Ланка.
О неизвестной мне Катьке Оленька рассказывала почти спокойно:
— Она пришла насчет съемки договориться, бабка ей и доложила.
Я вздохнула. Образ необитаемого острова вновь поманил своей тишиной и пустынностью.
— Какая бабка?
— Ну, эта, внизу…
— Вахтерша?
— Ну да, — подтвердила Оленька. — Катька мне звонит, чего у вас там такое, а я же не знаю ничего, меня же не было… Но меня ведь не просто так не было, я ничего не придумала!
Да уж, придумать можно и поумнее…
— Машка взаправду звонила! Только я не знаю, как…
Мы с Ланкой опять переглянулись, Ланка пожала плечами:
— В офисе телефон с памятью, утром поглядим.
— Думаешь, кто шляпу спер, тот и тетку пришил?
— Какую еще шляпу! — вновь воспряла Оленька. — Я не брала никакой шляпы, все были на месте!
Объяснять мы не стали. Великого Шоу Оленька явно не читала. По крайней мере, Бернарда. Хотя, думаю, что и Ирвинга тоже вряд ли. А шляп в Ланкиной студии десятка полтора, и действительно, все были на месте.
Тем временем Оленька успела тихонько приговорить последний стакан мартини, еще немного повсхлипывала и засопела окончательно сонно. Мы отвели ее в комнатушку, которую Ланка именовала «гостевым чуланом», уложили и вернулись на кухню. Почему в России все мало-мальски важные разговоры ведутся на кухне?
— По-моему, все это странно, — подытожила Ланка. — Только что мы с этим «странно» делать будем?
— А я знаю? Который час?
Ланка потянулась к буфету за часами.
— Половина третьего, — печально доложила она. — Спать хочешь? Замучила я тебя? Постелить?
— Да постелить-то можно, а спать, наверное, еще нет… Интересно, Ильин там еще стоит?
Я спросила из чистого сочувствия, а Ланка подумала о другом:
— Ты думаешь, он меня подозревает?
— Всерьез, наверное, нет, скорее так, по ходу дела. Просто интересно, уехал или нет?
— В таком случае ассоциации у тебя, знаешь ли…
— Чем тебя мои ассоциации не устраивают? — я зевнула. — Чистое человеколюбие. Мы спать ляжем, а он там, бедный, мучается, следит… Мужиков и вообще беречь надо, а таких — тем более.
— Да кто бы спорил! — впервые за этот длинный-предлинный день Ланка рассмеялась. Лучше бы она этого не делала. В безмолвном доме смех прозвучал жутковато, мы даже вздрогнули, но сделали вид, что все в порядке. — Классный мужик, теперь таких почти что и не делают. А глаза — так и вообще обалдеть!
— Эй, подруга, но-но! Руки прочь от братской Кубы! — я погрозила Ланке пальцем.
— Да я чего? Я исключительно в профессиональном смысле! — она подмигнула.
— Ну разве что в профессиональном… Хотя… Даже если и не только, вполне могу понять. Никита — редкостная… м-м… прелесть.
— Ага, а кто три часа назад эту самую «прелесть» хитроумнейшими способами с хвоста сбрасывал? Ты случайно не помнишь, кто это был?
— Одно другому не мешает, — отмахнулась я. — И кстати…
Зная меня, Ланка не преминула съязвить:
— Которое, конечно, совсем некстати.
— Не, не совсем. Я все думаю, как теперь из Ильина информацию вытаскивать. Сегодня-то он почти что был готов к употреблению, да ты меня выдернула, — я потерла слипающиеся глаза, в голове немного прояснело. — А что, если с ним взаимовыгодный обмен устроить?
— Что на что? — в Ланкиных ореховых очах блеснул живейший интерес.
— А Оленьку ему отдать. Пусть мучается, а?
— Да ты что, он же застрелится! — Ланке, как и мне, ни на секунду не пришло в голову, что еще неизвестно, кто кого замучает. Чего ж тут неизвестного — все ясно, как майское утро. Тьфу ты, опять «майское утро»! Пора менять список любимых поговорок.
— От меня же не стреляется, — я опять зевнула. — То есть, ты не возражаешь?
— Если ты считаешь, что это может быть полезным, — она дернула плечом.
«Полезным» я, собственно, считала совсем другое, о чем и не преминула сообщить:
— Вообще-то мне хотелось бы, чтобы твоя скрытная милость перестала лапшу мне на уши вешать.
Ланкина физиономия выражала явственные сомнения — и хочется, и колется, и мамка не велит. Наконец чаша весов куда-то все же склонилась:
— Почему это я скрытная?
Вот уж воистину — нарочно не придумаешь! И я не я, и хата не моя.
— Ну здрассьте! Почему ты скрытная — вопрос к тебе, а не ко мне. А почему я так считаю… Ты что, думаешь, я такая же идиотка, как твоя Оленька? И вечер ты провела в гордом одиночестве, и ключей от студии ни у кого не было. Не морочь мне голову! Не хочешь говорить — так и скажи: фиг тебе, Маргарита Львовна, это не мой секрет.
— Фиг тебе, Маргарита Львовна, это не мой секрет, — усмехнувшись, повторила Ланка.
— А теперь подумай. Очевидно, что ежели вдруг ты мне что-нибудь все-таки надумаешь рассказать, Ильину я докладывать не побегу, это понятно?
— Понятно, ну и что?
Я потянулась за очередной сигаретой, хотя курить уже совсем надоело. И разговаривать надоело. Но выбора-то нет. Вот как втолковать Великановой, что я на ее стороне?
— Пока ничего, едем дальше. Ежели ты бережешь самую главную любовь, коя наконец-то случилась в твоей жизни, — вопросов нет, причем в буквальном смысле слова. Однако ты относишься к тому редкому типу женщин, которым вполне подойдет гарем наоборот, то бишь мужской — так что, рискну предположить, что любовь просто большая, а вовсе не самая-самая. В высших кругах я не слишком хорошо ориентируюсь, так что даже не стану пытаться вычислить, кого именно ты заарканила на этот раз. Твоя лояльность в духе «никому ничего не скажу» — дело благородное. Однако вникни. Никто не живет в безвоздушном пространстве. Не можешь же ты думать, что роман Большого Человека пройдет незамеченным мимо его окружения? Не можешь, не можешь, и не делай безразличное лицо. Возле каждого Большого Человека крутится масса публики, которая — скрывай не скрывай — всегда в курсе происходящего. И у каждого представителя этой публики — свои желания, стремления и прочая, и прочая.