Ложь. Записки кулака

— Мой помощник рассказал о вчерашней с вами беседе и о том, что вас волнует. Так что вы, Никита Егорович, хотите от меня?

А я и отвечаю:

— Я хочу, чтобы местная власть, не вмешивалась в наши дела, чтобы нас восстановили в правах, вернули нам наше имущество!

— А на основании чего я должен этим заниматься?

— Хотя бы на основании статьи товарища Сталина!

Достаю из кармана газету со статьей товарища Сталина и разворачиваю ее на столе. Тогда он мне говорит:

— Вы не утруждайте себя, ибо статью я хорошо изучил, а вот вы ее плохо читали. Да, товарищ Сталин критиковал местную власть за перегибы в коллективизации, за ущемление бедняка и середняка, но он ничего не сказал в статье о кулаках и о том, что отдавать ли им имущество и восстанавливать ли их в правах? Это дело ЦК ВКП (б). Конечно, ваше дело исключительное, вы орденоносец и все, что будет от меня зависеть, я постараюсь решить!

Ушел я от него без всякой надежды. Да, что он может сделать, если сам Калинин не смог нам помочь?

Братья опять закурили, помолчали.

— А у тебя, какие дела? — прервал молчание Никита.

— Те же самые, что и у тебя. В райкоме мне сказали, что у них нет никаких указаний насчет раскулаченных. В Обкоме сказали то же самое, что тебе сказал Маленков. Хотел пристроиться в городе на работу, но там своих безработных некуда девать. Был на шамотном заводе в Семилуках, но там мне начальник кадров прямо сказал, что им раскулаченных запретили брать на работу!

— И что же дальше?

— Ничего, еще немного подождем, может быть что-нибудь да проясниться, а нет, тогда и придумаем!

Село праздновало пасху. Люди отмечали Христово воскресение и одновременно радовались тому, что, наконец, покончили с колхозом. Церковь была разгромлена, а поэтому праздновали под открытым небом. День выдался теплым и солнечным, улицы с самого утра были полны народу. Молодежь затевала игры, женатые ходили в гости, отовсюду разносился смех, раздавались переборы гармошек, песни. Отметить пасху решил и Козырев. Он собрал сельское начальство, активистов и предложил в этот день начать пахоту.

— Во-первых, — утверждал он, — нужно показать людям, что никакие праздники, тем более религиозные, не должны мешать главному празднику на селе — севу. Во-вторых, мы должны показать людям мощь машин и торжество коллективного труда.

В самый разгар народных гуляний послышался грохот и из-за церкви, по Большаку, дымя высокой трубой, покатил трактор, следом второй. За ними тянулись на прицепах две подводы, груженные плугами и боронами. На первом тракторе развивался красный флаг, а за рулем, сидя на железном сидении, восседала Варька Култышкина. На втором сидел Мишка Рыбин. За ними гуськом тянулись активисты во главе с местной властью. Люди, оглушенные грохотом, притихли и с удивлением рассматривали железные чудовища. Ребятишки гурьбой бежали рядом с трактором, оглашая окрестность криком и гоготом, и с восхищением смотрели, как огромные колеса своими треугольными шипами безжалостно коверкают накатанную дорогу. Когда мотор начинал чихать и фыркать, ребятишки в страхе разбегались по сторонам, боясь, как бы трактор, словно бодливая корова, вдруг не набросился на них. Некоторые женщины крестились, поминая недобрым словом Козырева, другие же хватали за руки своих чад и тащили по домам. И только возмутитель спокойствия и праздничного настроения людей, стоя на ступеньке трактора рядом с Варькой, боковым взглядом отмечал, какое неизгладимое впечатление произвело появление тракторов.

Тракторная колонна по Большаку спустилась вниз к реке, пересекла мост и остановилась на краю отдохнувшего за зиму поля. По распоряжению Козырева тракторная бригада прицепила к тракторам по два немецких плуга и две бороны. На первый трактор сел сам Козырев и проложил первую борозду. Потом он остановил трактор, немного углубил лемеха и вновь тронулся с места. Трактор натужно взвыл, но пошел по полю, оставляя за собой ровную полосу вспаханной земли.

Каждый крестьянин всегда был неравнодушен к севу, к земле, а тут вдруг появилось что-то новое, непривычное и каждому хотелось своими глазами увидеть, что же это такое. Однако чувство настороженности сдерживало мужиков и они, наверняка, проигнорировали бы посевную колхозников, но вмешался случай. По селу молнией разлетелся слух, что колхозники начали пахать землю, которая давно была закреплена за крестьянами. С этим нельзя было мириться, и к полю потянулся народ. Было решено, если нужно, силой вернуть свои наделы.

Козырев, увидав переходивших мост мужиков, со смехом обратился к Гандобину:

— Василий Ефимович, гляди! Жлобье жалует по твою душу. Держись председатель! Будет тебе некогда!

Василий Ефимович оглянулся, на минуту задумался и быстро пошел по полю навстречу мужикам. Он поздоровался с ними и спросил:

— Ну, что, товарищи крестьяне, пришли посмотреть на нашу работу? Добро пожаловать, смотрите!

— Ты нам зубы не заговаривай, а лучше разъясни, на каком основании ты пашешь наши наделы? — выступил вперед Семён Гусев.

— А скажи, Семён, на твоем наделе самая лучшая почва? Лучшая земля? — спросил Гандобин.

— Нет не лучшая, но она моя, а теперь ты ее занял.

— Да, мы заняли этот клин, на котором расположено несколько наделов. Но вы не хуже, а лучше меня знаете, что земля здесь истощена и дает низкие урожаи. Вот мы и решили забрать у вас эту землю, а вместо нее отдать вам землю кооператоров Сергея Пономарева. Думаю, что вы не будете против такого обмена. Вы прекрасно знаете, что там земля прекрасно обработана, хорошо удобрена и дает хорошие урожаи.

— А если раскулаченные вернуться, как нам тогда быть?

— Нет, Семён, они больше не вернуться! Так что размежуйте ее между теми, чью землю мы заняли и, как говориться, бог вам в помощь!

Выслушав председателя колхоза, мужики недоуменно переглянулись. Если бы они не считали его умным и расчетливым человеком, то сочли бы полным идиотом. Убедившись, что колхозники не собираются пахать всю крестьянскую землю, мужики потянулись гурьбой на поле смотреть на невиданную ранее технику и ее работу. Трактора натужно ныли, оставляя за собой довольно широкую полосу вспаханной земли. Мужики отметили, что даже самая сильная лошадь не потянет два плуга и две бороны, а эти железные чудовища бодро бегут по полю, оставляя за собой ровные борозды. А уж глубину пахоты, нельзя сравнить ни с какими мерками обычной пахоты крестьян. На первом тракторе сидел Мишка Рыбин, а за ним тянулся трактор Варьки Култышкиной, сидевшей на железном стуле, выставив далеко свой толстый зад.

— А что, Семён, землю ты получил хорошую, остается тебе только трактор купить. Твоя бы Марья пахала, а ты бы пузо грел на солнышке, — съязвил Аким Демидов.

— Я бы купил, да купило притупило!

А между тем трактористы, гордые своим величием, продолжали работу, не обращая внимания на мужиков. Особенно гордилась Варька и была на седьмом небе.

Култышкины были потомственными пастухами. И прадед, и дед, и родители Варькины пасли крестьянских буренок. Детей у Култышкиных рождалось много, но почему-то выжил только один ребенок. На селе поговаривали, что остальных они душили, как котят. Если это было так, то почему тогда Ефим со своей Феклой оставили в живых не мальчика, а девку, которую нарекли Варькой в честь бабки? А может быть, у них рождались только девки? Темное дело. Скорее всего, так получалось потому, что ни у отца, ни у матери, просто не было ни сил, ни времени на уход за ребенком. Обычно Фекла рожала на пастбище, а если это случалось дома, то уже на второй день, завернутый в тряпье, ребенок оказывался в обществе коров. И с этого времени ему была определена судьба пастуха. И в дождь и в жару, он вместе с родителями неотступно следовал за буренками, сначала на руках матери, потом на четвереньках, пока не умирал.

Култышкины никогда не учились в школе, они не умели ни читать, ни писать, жили своим замкнутым мирком, далеким от мирских забот и тревог. В мире, бушующем страстями, гремели войны, совершались революции, люди уходили на фронт, возвращались, а для Култышкиных вся вселенная умещалась в границах пастбища. В своей жилой развалюхе, из белого природного камня, они казались временными жильцами, людьми, зашедшими на огонек и оставшимися переночевать. Кроме русской печки в избе, у грязного подслеповатого оконца стояли колченогий стол и одна скамья, которые не мылись со дня их изготовления. На дворе не было ни сарая, ни телеги, ни саней, не было ни скотины, ни птицы. Из всего живого был у них старый — престарый кобель, по кличке Барин, вся шкура которого состояла из репьев и плешин. Он скорее был членом семьи, чем безгласной тварью, ибо он не только пас коров, но и спал вместе со своими хозяевами и ел с ними вместе из одной миски.