Крестовый поход

– Ты чего, цену набиваешь, Михайло? – захлопнув крышку ларца, нехорошо прищурился Вожников.

– Помилуй, княже, не в цене дело. За любое серебро, ан все едино не купить. Нету емчуги на торгах, расхватали. Ныне от интереса такого смерды многие тут и там кучи зловонные из падали и навоза всякого закладывать стали. Зелье-то сие, знамо, из дерьма всякого мерзкого растет. Вот и копят, дабы опосля продать с прибытком. Не поверишь, кормилец, до того дело докатилось, у золотарей содержимое выгребных ям торговцы покупать начали! Видано ли дело, за мочу и какашки серебро дают!

– Фу, Михайло, как ты можешь о такой мерзости вслух сказывать? – Княгиня брезгливо передернула плечами. – И слышать о сем не желаю! Князь, я к себе отойду, там грамоты пересмотрю.

Елена, высоко вскинув подбородок, пошла из горницы. В руках ее невесть откуда опять появился татарский ярлык.

– Хорошо, милая, – кивнул Егор, опустил крышку сундука с ордынскими документами, поставил «алмазную» шкатулку сверху.

– Что же ты, княже, тревожишься? – кинулся на помощь паренек. – Я бы закрыл!

– Не бойся, не надорвусь, – хмыкнул Вожников, так до конца и не привыкший к услужливости окружающих. – Сбегай лучше в погреб да меду хмельного бочонок принеси. И ковш прихвати. Не через край же хлебать.

– Слушаю, княже, – поклонился слуга и умчался по коридору.

– Ладно, Михайло, – хлопнул в ладоши Егор. – В моем положении не до брезгливости. После летнего похода рати, почитай, вовсе без припасов домой вернулись, стрелять нечем. Согласен на вонючую емчугу. Давай ту, которая из дерьма.

– Так это, княже… – развел руками купец. – Ты эти кучи мерзопакостные хоть озолоти, да токмо им самое меньшее три года зреть надобно. Ранее ничего не будет. А лучше пять. Да потом еще вываривать, сушить, вычищать.

Вожников представил себе процедуру, и его передернуло почище, нежели жену:

– Ладно, Михайло, не будем об этом! Расскажи лучше, как плавал, чего видывал.

– Да чего там сказывать, княже? – пожал плечами Острожец. – До Персии путь привычный, там о заказе твоем с сотоварищем местным сговорился. Знакомец давний, надежный. Как понял, что дело крупное да срочное, так мы с ним на верховых и помчались. Одному нельзя, никак нельзя. Земли-то сарацинские, закона не знают. Христиан грабят без колебания, на то им и дозволение от султанов своих имеется. Три недели ехали, еще столько же там товар выбирали. Толком ничего и не увидел, токмо то, что в глаза бросалось. Коров этих, что на улицах пасутся невозбранно, а иные и в венках цветочных, богиню страшную многоругую, церкви тамошние издалека. Все больше на камни, на самоцветы смотрел, дабы не обманули тебя, княже, да доверие твое. А цены-то, цены там какие, княже! Здесь супротив тамошних в два сорока поднимают, коли не более. Вот те крест, один разор тут самоцветы покупать.

– Много взял?

– Ну, откуда, когда? – Глазки купца забегали. – Все второпях, в заботах. Путь дальний. Коли с торгами не поспешишь, то обратно за лето не обернешься! И так страху-то натерпелся, когда в самую сечу на Волге попал. Там, верь не верь, Едигей со ставленником своим Темюр-ханом насмерть сцепился, целая война разразилась! Мыслю я, поменялась ныне власть в Сарае, опять новые вестники с ярлыками по землям русскими поскачут.

Судя по тому, что Острожец не знал о появлении Егора и его татарской союзницы, низовье Волги новгородец миновал довольно давно. И добрый месяц где-то пропадал, прокручивая свои делишки.

– Успел? – подмигнул ему Вожников.

– Что? – не понял купец.

– Успел самоцветики индийские дальше на запад, в края немецкие, до ледостава отправить? Дабы не сам-сорок, а сам-четыреста перепродать?

– Ну… Так это… Ну, рази чуть-чуть… – замялся Острожец.

– Не ври мне, Михайло, – покачал пальцем Егор. – Ой, не ври.

– Ну, так дело-то купеческое! – развел руками тот. – Как же о мошне своей не подумать, коли удача такая редкостная выпала? До Индии наш купец православный добирается редко. По пальцам ходки такие можно пересчитать!

– Ладно. Коли успел – твоя фортуна. Поручение исполнил – стало быть, за прочее спроса нет. Только не ври. Веру в тебя потеряю, того ты никаким золотом уже не вернешь.

– Да вот те крест, княже, со всей душой стараюсь! – размашисто перекрестился купец.

Очень вовремя в горницу вошел слуга с объемистым дубовым бочонком, умело выбил донышко, привесил сбоку ковш, зацепив крючком на рукояти за край бочонка. По комнате потянулся гвоздично-медовый аромат.

– Ну, коли так, друже, то садись, – оседлав сундук, указал на место перед собой Егор. Зачерпнул меда, отпил половину ковша, протянул купцу: – На, по-братски.

– Твое здоровье, княже! – сказал купец и с удовольствием угостился пенным хмельным напитком.

– Теперь сказывай, где мне этой чертовой емчуги возков двести-триста добыть? В пудах ее мерить мне не интересно. В пудах – это на половину похода ратного едва хватит. Может, в Орду гонцов заслать? Она ныне нам дружная, пусть холмы свои разрывает для общего дела.

– Пока встрепенутся, пока людей наберут да на работы поставят, пока добудут, пока выварят… Год, раньше нового большого запаса не получишь. – Острожец зачерпнул еще меда, выпил. – Да и плохая емчуга земляная-то. Намокает моментом, коли просто дождь за окном пойдет. А вот из дерьма – та куда как лучше. Ее просто в мешках вощеных держать можно, и ничего не делается[3].

– Три года! – Егор забрал у него ковш и тоже черпнул медовухи. – Мне теперь что, три года вовсе без пороха сидеть? А ну случится что? Воевать чем?

– Так ведь господь-то ныне все так устроил, что опасаться Руси нечего, – перехватил корец Михайло. – Сам посуди: после смерти Тамерлана могучего в Хорезме до сих пор смута не кончается. До гибели своей он османов разгромить успел и султана тамошнего сразил. И у них тоже смута зачалась нескончаемая. Витовт с орденом Тевтонским так сразился, что сил не осталось в земли побежденных крестоносцев войти, замирились на уступках мелких, ради коих и войны затевать не стоило. Сам орден, знамо, треть кавалеров убитыми потерял, да еще более ранеными – ему и вовсе воевать нечем. Лепота! Опасаться далеко окрест ныне некого. Живи себе, князь, мед-пиво пей да в ус себе не дуй.

– Твои слова да богу в уши, – Последовав совету, Егор опрокинул еще ковш. – За три года они раны залижут да опосля со всех сторон разом и вцепятся!

– Коли так, бери двести пудов да молись, – посоветовал Михайло Острожец. – Авось да и хватит, коли с умом использовать. Голь на выдумки хитра!

– Да, тут надо технически… – согласился Вожников. – Ладно. Алмазы теперь есть, авось чего и выгорит.

Оружейная ювелирка

Отец сказал:

«Манджуша, лучше быть сытой рабыней, чем всю жизнь прозябать в нищете. Смотри, как легко расстается с золотом этот торговец, горстями покупая камни, годные только на точила и шлифовку! У него всегда найдется для тебя кусок хлеба и миска творога. Я подарю тебя ему, и ты избавишься от проклятия вдовы».

Но девушке и ее отцу не удалось обмануть карму. Если в этом воплощении супруг Манджуши не дожил даже до гарбхадхана[4], выходит, в прошлой жизни она соблазнила слишком много чужих мужей для сытой жизни. Вместо ласк и угощений от нового хозяина она получила одиночество, холод и жидкую мучную похлебку с капельками жира. Сперва ее везли в тряской повозке, потом вместе с бочками чуть ли не на вечность заперли в темном трюме, а когда наконец-то выпустили на свет, она до полусмерти окоченела от сырости и холода.

Правда, в последние дни ее кормили вдосталь, два раза в день кашей с мясом и копченой рыбой. Но она знала почему. Впереди был невольничий рынок, и чужеземец хотел откормить невольницу, чтобы продать подороже.

Манджуша не боялась рынка – девушка даже мечтала о нем, надеясь перейти в более хозяйственные руки. Но больше того она хотела согреться – проводя все время на палубе, свернувшись на парусине в приоткрытом сундуке и накрывшись тремя слоями толстой кошмы. Так, завернувшись в кошму, она и шла от причала до огромного дома из бревен, стоявшего в обширном дворе с земляными стенами и деревянным полом.

3

Из земли копалась селитра натриевая, а из «селитряных куч» добывалась калийная, куда менее гигроскопичная.

4

Гарбхадхана – «вторая свадьба», буквально: «зачатие». Индийская традиция испытывает прямо-таки сакральный ужас перед возможностью того, что женщина окажется незамужней. Вплоть до того, что символический обряд бракосочетания проводится даже над мертвыми индианками. Во избежание такой опасности вплоть до последнего времени девочек выдавали замуж в 6–7 лет, но после этого они часто оставались в родительском доме, пока не взрослели до «второй свадьбы». Вдовство в Индии считается карой за распутную жизнь в прошлых воплощениях, второй раз выходить замуж уже нельзя – и случалось, что девочки становились вдовами, увидев почившего мужа только один раз в глубоком детстве.