Страница 47 из 91
Трижды бросался я к ней, обнять порываясь руками.
Трижды она от меня ускользала, подобная тени
Иль сновиденью[25].
Эти тени блуждали по Асфоделевому лугу, под землей, по ту сторону ворот в пристанище мертвых, царство Аида. Похоронные почести и, особенно, кремация, являлись необходимым условием для того, чтобы душа достигла этого пристанища и наслаждалась мрачным покоем. Такое восприятие загробной жизни было неутешительным для смертных. Герои Гомера любили жизнь и скорбели при мысли потерять ее: однако ощущение неизбежности порождало пессимистическое смирение. Тень Ахиллеса, который был красивейшим и храбрейшим из людей, произносит горькие слова:
Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату
У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать,
Нежели быть здесь царем мертвецов, простившихся с жизнью[26]
Делалось ли это лишь для того, чтоб утешить эти скорбные души, или же, скорее всего, это было смутное осознание того, что умершие в своей загробной жизни обладают сверхъестественной силой, способной причинить вред живым, — какой бы ни была причина, налицо факт сушествования погребального культа, следы которого обнаруживают некрополи геометрической и ранней архаической эпохи: в аттических кладбищах находят пепел от жертвоприношений, сделанных рядом с могилой, — большая ваза, возвышающаяся над ними, служила для возлияний. Кроме того, большой камень, поставленный на могилу или рядом с ней, был своего рода опознавательным знаком, семой. Этот камень в процессе своего развития в греческом мире превратится в погребальную стелу. Первоначально на слегка обтесанном блоке высекали имя умершего, мы видим это в некрополях острова Фера (Санторин). Позже, к концу VII века, в Аттике этот процесс усложняется: тщательно обработанная стела, узкая и высокая, слегка напоминающая пирамиду, устанавливается на более широкое основание. Уже до этого, в середине века, на Крите появилась идея украшать погребальные стелы, как в микенскую эпоху, изображениями, поначалу высекавшимся на поверхности: женщина с веретеном, вооруженный воин. Бог или смертный? Скорее всего, речь идет о смертных, изображенных в идеализированной форме, которым живые отдавали дань почтения. Впоследствии подобные изображения становятся распространенными и получают вполне определенный смысл. В Аттике в VI веке самые роскошные погребения украшались барельефами, на которых изображался умерший: например, на стеле гоплита Аристиона, относящейся к концу века, или на статуях с круглой скульптурой, образующих прекрасную серию погребальных куров (юношей). Идеализация здесь очевидна, поскольку надписи четко указывают, что речь идет об образе. Поэтому этот образ ничуть не претендует на физическое сходство, к чему греки и не стремились в эту эпоху: он идеально представляет умершего в расцвете сил и красоты, как будто смерть подарила ему вечную молодость. По стелам Лаконии, как, например, по рельефу Крисафа, датируемому серединой VI века, можно лучше понять смысл погребальных изображений. Здесь чета умерших восседает на пышном троне, перед которым расположена змея, ассоциирующаяся с божествами земли. Мужчина держит канфар, а женщина — гранат. Две небольшие фигуры приносят дары этой священной чете: петуха, цветок, гранат, яйцо. Перед нами сцена погребального культа, когда живые оказывают почести своим умершим родителям, которые отныне считаются богами. Покойный трансформируется в героя, в религиозном смысле этого слова, то есть человека, занявшего свое место после смерти среди Бессмертных.
Этот феномен героизации является основным в греческом мышлении. Основанный на почтении и страхе, вызываемыми смертью, он развивался с времен ранней архаики до эпохи эллинизма. Конечно, мысль о том, что каждый умерший становится героем, распространилась достаточно поздно, но она соответствовала глубокой тенденции и объясняет многие аспекты погребального декора архаической и классической эпох. На большом погребальном сосуде из мрамора было высечено изображение покойной вместе с ее именем — Миррина, ведомой в преисподнюю Гермесом, богом психопомпом, или «проводником душ», в присутствии трех людей — ее родственников. При этом афинский мастер, выполнивший этот барельеф в 430–420 годы, изобразил Миррину и Гермеса выше, чем трех живых людей, давая понять таким образом, что их рост является отличительным признаком Бессмертных. На аттических погребальных расписных вазах из глины V века, называемых лекифами (сосуды для масел), изображены многочисленные сцены приношений к погребению: живые, девушки или эфебы, отправляются к надгробному памятнику, украшают его лентами или просто стоят задумавшись, вспоминая умершего. Серия аттических скульптурных стел прерывается на период между концом VI века и приблизительно 440 годом: несомненно, это связано с законом против роскоши и излишних расходов, согласно которому такие статуи были запрещены после падения Писистратидов. Но с 440 года до конца IV века (когда философ Деметрий Фалерский вновь запретил их) они исчисляются сотнями: покойные изображались сидя или стоя, часто в окружении близких, которых они иногда держат за руку. С трогательной сдержанностью они передают сложные чувства, которые афинянин классической эпохи испытывал перед смертью: сожаление и разлука, смирение перед неизбежным, желание утвердить непрерывность кровных и дружеских уз (этот смысл имеет сжатая рука), а также мысль о том, что покойный в новом мире приобретет новое достоинство. Аристотель в «Евдеме», сохранившемся благодаря Плутарху, весьма определенно сформулировал это убеждение: «Мы не только верим, что покойные наслаждаются блаженством, но считаем святотатством вести о них лживые и клеветнические речи, поскольку мы считаем это оскорблением существ, ставших лучшими и более могущественными».
Всех ли называли этим термином — «блаженные» (makarios)? Очень соблазнительно было верить в это, однако не меньшим соблазном было заручиться гарантией о вечном блаженстве еще во время жизни на земле. Эта естественная предосторожность объясняет популярность орфического учения и мистерий. Орфическое учение — это философско-эсхатологическая доктрина, которую античные авторы приписывали мифическому поэту Орфею. Несмотря на то что Геродот, Еврипид, Аристофан и Платон особо останавливались на ней, эта доктрина остается для нас весьма неясной: она была изложена в поэмах, авторство которых приписывается фракийскому певцу, которого наделяли музыкальным и поэтическим талантом и о котором рассказывали трогательную историю с участием в походе аргонавтов за золотым руном, неутешным трауром после смерти Евридики и трагической смертью от менад на горе Пангей. Считалось, что он преподал людям идеал аскетической жизни, основанной на воздержании от мясной пищи, отказе от кровавых жертвоприношений, запрете хоронить мертвых в шерстяной одежде. С другой стороны, орфическое учение порождало эсхатологию, описывавшую, какая судьба ждет умерших в мире ином, где виновных ждет суровое наказание, а праведные будут жить на Островах Блаженных.
Вторая «Олимпийская ода» и отрывок из «Плачей» Пиндара пронизаны этой концепцией потустороннего мира, которую поэт передает великолепными стихами. Возможно, орфическое учение объясняло также переселение душ, или метемпсихоз. Философ Пифагор Самосский, живший в VI веке в Кротоне, в Великой Греции, испытал влияние орфического учения и способствовал его распространению сквозь призму своей собственной доктрины.
Тот факт, что эти размышления о загробном мире играли серьезную роль в классическую эпоху, подтверждается интересным открытием: в Фарсале, в Фессалии, в одной могиле была найдена бронзовая урна, датируемая серединой IV века. Помимо праха в ней сохранились фрагменты костей и золотая пластинка размером 5 х 1,5 см с текстом, написанным беглым почерком. Это была небольшая поэма, уже известная в нескольких вариантах по эллинистическим источникам. Вот этот текст: «Направо от дворца Аида ты найдешь источник. Рядом с ним возвышается белый кипарис. Не приближайся к этому источнику! Дальше ты увидишь другой источник, текущий из озера Памяти: над водой стоят стражи. Они спросят тебя, зачем ты пришел. Расскажи им всю правду. Скажи: “Я сын Земли и звездного Неба. Имя мое — Стеллаир. От жажды в моем горле сухо: позвольте мне испить воды из источника!”» На этом текст из Фарсала прерывается, однако похожая табличка, найденная в Петелии, в южной Италии, содержит продолжение: «Они позволят тебе напиться из божественного источника, и тогда ты сможешь царствовать вместе с другими героями!» Существовали сомнения по поводу орфического характера этой поэмы, однако сходство с вышеописанной эсхатологией очевидно. Табличка из Фарсала была призвана помочь покойному в его путешествии в загробный мир: следуя этим предписаниям, душа должна была наверняка получить вечное блаженство.