Страница 35 из 91
Насилие как таковое закончилось осуждением и возмущением некоторых умов, не склонных придерживаться традиционных нравов. Еврипид в пьесе «Троянки», поставленной в 415 году, подверг осуждению принцип завоевательной войны, несущей с собой беды и несправедливые страдания. Это осуждение Еврипид вкладывает в уста бога Посейдона в самом начале пьесы, целиком посвященной описанию несчастной судьбы фригийских пленниц Гекубы, Андромахи, Кассандры сразу после взятия Трои:
Не слеп ли меж людей, кто рушил город,
И храмы и могилы, честь умерших?
Предавши их опустошенью, он,
Хоть позже, сам за это погибает[13]
Далее поэт говорит устами Кассандры:
Если ум
В тебе здоров, война тебе претит;
Но на войне венец непосрамленный
Его детей погибших — вот краса
Единая для города; бесславья
Нет горшего, чем гибнуть ни за что.
Так постепенно складывается новая идея справедливой войны, где слава связана не только с демонстрацией военной силы, но и с законностью цели, которую она преследует. Если некто считает возможным принесение высшей жертвы, необходимо, чтобы он совершал это во имя благой идеи. Отсюда та настойчивость, с которой в эпитафиях погибшим воинам и в надгробных речах внимание заостряется не только на повиновении солдата законам родины (одним лишь спартанцам не нужна была никакая другая мотивация), но и на том, что он пал в бою за свободу. Он был готов умереть ради свободы своего полиса. Эта мысль появляется в нескольких эпитафиях, сочиненных по случаю греко-персидских войн, — например, в этой, приписываемой Симониду, которая в очень общих чертах излагает широко распространенное чувство:
Высший подвиг — погибнуть отважно:
Судьба дала нам эту честь; нам посчастливилось больше,
чем другим.
Чтоб Греция обрела свою свободу,
Мы спим, покрытые бессмертной славой.
Эта идеалистическая концепция военного долга была очень широко распространена в классическую эпоху, по крайней мере теоретически, независимо от реальности. Во всяком случае, ее никто не оспаривает. «Пацифизм» Аристофана (если называть его позицию современным нам термином) ни в коей мере не отрицает обязанности отстаивать с оружием в руках интересы своей родины. То, что отстаивает автор «Ахарнян», «Мира» и «Лисистраты», — это лишь миролюбивая внешняя политика, в противовес взглядам Клеона, Гипербола, Клеофона, которые рассматривали войну как средство удовлетворения потребностей своих сторонников посредством жалований и военных пособий, как способ привлечения союзных фил и установления клерухий за пределами Аттики. Городское население получало от этого выгоду, однако земельные собственники в связи с военными действиями несли убытки: изгнанные из своих деревень, они наблюдали, как под стенами города расхищается их имущество, уничтожаются их оливковые рощи и виноградники, и страдали от бессилья противостоять этому. Именно поэтому они желали мира, полагая с определенной долей наивности, что противник согласится заключить его на разумных условиях. Сочувствующий им Аристофан выступает их защитником, испытывая при этом отвращение к демагогам и к тем бесстыдным приемам вербовки, к которым они прибегали. Однако если он изображает смелого крестьянина Дикеополиса, заключившего сепаратный мир со спартанцами, или начинает насмехаться над таксиархом Ламахом, над его бахвальством, высмеивая гигантский плюмаж его каски и ужасную Горгону на его щите, тем самым он совсем не собирается восхвалить политику отказа от защиты или посмеяться над истинной доблестью. Совсем наоборот — его патриотизм, возможно не очень дальновидный, вдохновляет его на создание красноречивого гимна во славу земли Аттики, где он воспевает, по правде сказать идеализированные, деяния «марафономахов» — героев греко-персидских войн, представляя их идеалом гражданских и военных добродетелей. Laudator temporis acti[14], Аристофан вовсе не был новатором в сфере политических принципов, и его пропаганда мира приобретала свой смысл применительно к внутренней политике. Видел ли он, что война, в течение долгого времени разоряя сельских жителей, колебала сами устои гражданского общества и неизбежно вела к его глубокой трансформации? Но он смело это утверждал: даже если удается избежать ослабления, его симптомы очевидны, и автор делает все, чтобы бороться с ними.
*
Однако именно этот социальный кризис, неизбежность которого предчувствовал Аристофан и непосредственной причиной которого была война, повлек за собой весьма важные для эллинских военных традиций последствия: повторное появление наемных армий, появившихся в конце Пелопоннесской войны и ощутимо изменивших методы и условия ведения войны в IV веке и полностью перевернувших их в эпоху эллинизма. Наемничество, как недавно было показано, рождает глубокий социальный дисбаланс: для того, чтобы большое число людей согласились вести неудобный образ жизни, встречаться лицом к лицу со смертью не из гражданского чувства, а лишь по долгу службы хозяину, который им платил, но был им безразличен, — для этого нужно было, чтоб общество, к которому они принадлежали, не оставляло им иного выбора. Этот феномен примечателен также тем, что жалованье наемников, далеко не высокое, а в IV веке даже весьма скудное, как правило, приравнивалось к жалованью квалифицированного рабочего. По крайней мере, количество наемников на службе в греческих армиях в эту эпоху очень значительно: по недавним подсчетам, в начале века они насчитывали по крайней мере 40 000 человек, приблизительно половина которых находилась на Сицилии, на службе у Дионисия Старшего. В 366 году, когда Фивы достигли пика своего могущества, когда Афины вместе с Тимофеем вернулись к захватнической политике и когда Дионисий Младший, сменивший своего отца, ввел свои войска в Грецию, поддерживая Спарту, в этот период насчитывалось около 20 000 наемников на разных театрах военных действий. В середине века их было примерно столько же, и великое их множество находилось на службе у фокидян, ввязавшихся в третью священную войну и использовавших дельфийскую сокровищницу для вербовки наемников, которые смогли оказывать сопротивление врагу в течение десяти лет. Это и есть новый феномен, зачастую имевший место в организации греческих армий в IV веке.
Конечно, наемничество появилось уже в архаическую эпоху. В своем глубоком исследовании А. Эмар показал взаимосвязь наемничества, колонизации и тирании — этих трех различных, но сопутствовавших друг другу симптомов социального кризиса, бушевавшего в греческом мире с VII по VI век. Уже в эту эпоху греческие наемники фигурируют в армиях саисских фараонов, начиная с Пасмметиха I и до Амасиса и его сына, Псамметиха III. Преданность чужеземных воинов не спасла их от поражения, нанесенного Камбисом. Помимо упоминаний этих наемников Геродотом, об их присутствии говорят надписи, сделанные ими в 591 году на ногах скульптурных колоссов перед огромным храмом Абу-Симбела в Нубии. Среди иноземцев, или аллоглоссов, также оставивших после себя следы, были семиты, карийцы и коренные греки Ионии и Родоса. Азиатские монархи, Навуходоносор, царь Вавилона, или династия Мермнадов в Лидии, при случае обращались к греческим воинам. Наконец, сами тираны охотно набирали себе сеидов среди наемников из других регионов греческого мира. Династия Баттиадов в Кирене, три последних царя которой были тиранами, предоставляет яркие примеры такого подхода: Аркесилай III, изгнанный из Кирены в 530 году в результате переворота, укрывается на Самосе при Поликрате и набирает войско наемников, с которым возвращает себе свое царство. Его внук Аркесилай IV в 462 году поручил своему свояку Карроту во время путешествия по Греции набрать наемников для участия на Пифийских играх в соревнованиях на колесницах в честь Аркесилая.
Тем не менее, даже если судить по имеющимся у нас документам, наемничество в архаическую эпоху не имело такого распространения, которое оно получило в IV веке. Несомненно, колонизация была спасением для бедняков и изгнанников. Если не считать упомянутого выше Аркесилая IV, можно сказать, что в V веке практика набора наемников исчезает. Вновь она появляется во время Пелопоннесской войны: Афины обратились к фракийским вспомогательным войскам для организации экспедиции на Сицилию, и это был как раз отряд наемников, прибывший слишком поздно, этот флот дошел почти до Сиракуз, но Диитреф отправил его обратно во Фракию, и тот по пути домой опустошил беотийский город Микале. Вооруженные действия не прекращались, в греческих государствах росло число профессиональных воинов: вот почему в конце войны огромное их множество оказалось без работы, вследствие чего они предложили свои услуги Киру Младшему, когда тот попытался свергнуть своего брата Артаксеркса. Поражение Десяти Тысяч в 401–399 годах после битвы при Кунаксе в одночасье продемонстрировало многочисленность и военное значение этих наемников.