Страница 11 из 91
Год назад он увел Эллу у Станкевича, с кем они вместе учились экономике здесь в Москве, с кем стажировались в Колумбийском университете и с кем начинали в большой политике. Точнее, их было трое, три светлых гения, три мушкетера, три друга. Третий — Евгений Кромин — начинал в Центробанке замом, а сейчас возглавлял Счетную палату. Но он сразу же поругался с Олегом и Геннадием, считая их методы приватизации ошибочными, и они разошлись как в море корабли. Хотя Комитет по приватизации и возглавлял Шелиш, но Станкевич, являясь первым помощником Президента, курировал все реформы и задавал тон во всех государственных преобразованиях.
За полгода до взлета Станкевича они вместе с Шелишем написали первую политическую монографию новой республики — «Стратегия и тактика создания гражданского общества в России». Именно эту книгу Станкевич подарил Президенту, и тот, восхитившись умом Станкевича, сделал его своим помощником. Гена, пользуясь влиянием первого лица, и протащил Олега во власть. Они были молоды и отважны, шли напролом, и оба полетели почти одновременно. Станкевич, правда, сманеврировал и успел стать депутатом Госдумы, поскольку его имя связывалось с начавшимся обновлением России, бывший председатель Комитета по приватизации, опять же с подачи Генки, ушел в Газпром к Белову. Помощником. Кто знал, что этот оренбургский газовик через пару лет выскочит в премьеры и завладеет столь безграничным доверием Президента, а вместе с ним попадет в вице-премьеры и настырный Олег.
Друзья по-прежнему встречались — по выходным, праздникам, семьями. Жена Олега, Нина, вертлявая болтушка, простолюдинка, любившая пестрые наряды и дешевую яркую бижутерию, без устали хвасталась успехами мужа, рассказывала, как с женой премьера они ездили на пару дней в Венецию, катались на гондоле в сопровождении двух гитаристов и слушали итальянские песни, в то время как их мужья обсуждали в Риме деловые вопросы во время недавней официальной поездки премьера в Италию.
— Как только он ее терпит?! — каждый раз после их ухода возмущалась Элла, убирая со стола. — Она же его только позорит. Ты посмотри, как она одевается?! Это невообразимо, жуть! А ее рассказы про мужиков, у которых впереди оттопыривается? Кошмар! Ты слышал, как она сказала «транвай»?
— Чего ты к ней придираешься? — усмехался Станкевич. — Олег и женился-то, потому что Нинка первая залезла к нему в постель и схватила за причинное место. Она сделала его мужчиной, этого зачуханного золотушного очкарика, который все выходные просиживал в библиотеке в то время, как мы с Женькой пускались во все тяжкие. А теперь она его тем и держит и не выпускает из своих крепких крестьянских рук. Он же из тех, кого любая баба может захомутать, едва посадит на передок. Олежка слаб по этой части, как перезрелая девица. Как это ни странно. Потому что внешне никакого сексуального впечатления он не производит. Посмотришь и скажешь, что он этим вообще заниматься не любит, — добродушно усмехался Станкевич и грозил неведомо кому указательным пальцем. — Но это только видимость. Как и то, что он весь такой моторный, энергичный и неустрашимый.
— А на самом деле он размазня, — не без иронии добавляла всякий раз Элла.
— Ну не совсем. Он шустрый, не ленивый, но жутко трусливый! Паникер. И большая задница. Каменная задница! Кстати, Бухарин так Молотова называл. Он — Молотов, — сказал Станкевич.
— Но тем не менее он снова на коне, а ты в два счета вылетел из седла, и, по моим ощущениям, навсегда, — в какой-то из таких вечеров зло заметила жена, и Станкевич даже удивленно посмотрел на нее. Но, занятый делами, он не придал этому ядовитому выпаду серьезного значения. Он, как Бог из машины, всегда спасавший свою женушку, даже когда у нее отбирали водительские права, не мог и подумать, что милая Эл уже назначила свидание Шелишу, и в первый же вечер воспользуется советом мужа: накрепко привяжет к себе невзрачного Олега прочным сексуальным канатом, нашептывая ему на ухо: «Ах, какой ты сильный! Какой ты! Какой ты!» А он, заполучив в объятия длинноногую, волоокую диву с гривой пышных волос, чувственным ртом и нежной кожей, потеряет последний житейский ум.
Станкевич еще рассеянно взирал на некоторое охлаждение к нему жены, но по-прежнему не сомневался, что она целиком принадлежит ему. Да и как могло быть иначе, если он, вытащив ее из Вологды, из какого-то там пединститута, сделал первой красавицей Москвы, написал за нее кандидатскую и докторскую по экономике, пристроил заместителем главного редактора толстого делового журнала — экономист из Эллы как из Станкевича шпагоглотатель, а вот руководить, блистать на презентациях, пресс-конференциях, изредка вставлять остроумную, едкую фразу в ученый разговор новоявленная докторша умела, и многие принимали это за особый женский ум. Она обожала всевозможные шоу, деловые и артистические тусовки, любила блеск, шум, мишуру, поклонников, коих легко приобрела, когда ее муж был на плаву и хозяйничал в Кремле. Приобрела и не растеряла в отличие от него потом, когда закончилась кремлевская пора. Но падение Гены, его внезапное охлаждение к большой политике она пережить не могла. Не могла примириться с жестокостью столичных правил. Ибо бывшие льстецы разбежались, а отзвуки лести еще нежным колокольчиком звенели в ушах, когда все, заискивая, кланяясь, говорили со сладкими улыбками: «Здравствуйте, госпожа Станкевич! Как здоровье Геннадия Генриховича?» И когда он стал депутатом Госдумы, председателем подкомитета, с ней еще раскланивались, бежали навстречу, целовали ручки, излучая страстное желание, а едва он лишился депутатского мандата, ее совсем перестали замечать. А те, кто бросал жадные любопытствующие взгляды, делали это дерзко и непочтительно, мысленно расстегивая ее блузку, оценивая, какой она могла бы быть в постели, презрительно бросая своим дамам: «Вон та, ну, бывшего Станкевича!» И эта мерзость, это предательство разрывали ее сердце.
А о Шелише шумели все больше и больше. И почти не вспоминали о его провале с приватизацией, из-за чего полетел и Станкевич, потому что поддерживал Олега и верил ему. А когда Шелиш снова вознесся и освободилось место председателя Госкомитета по экологии, почти министерская должность, и Станкевич лишь по настоянию Эллы попросил его помочь, замолвить за него словечко перед премьером, Олег неожиданно сказал:
— Ты знаешь, старина, не могу. Газеты и Дума опять поднимут вой, что я тащу своих старых дружков, посыплются обвинения в протекционизме и черт знает в чем! А тут еще эта статья о темной деятельности твоего фонда, не могу, сам понимаешь.
Сказал как отрезал. С тех пор они и перестали встречаться. Элла спрашивала, краснея: а почему Олег с Ниной перестали у нас бывать? Краснея, потому что давно уже встречалась с ним, привязывая его все крепче и крепче. Краснея, потому что Олег уже объявил Нине о разводе и того же требовал от нее. Но Элла не торопилась. Она лишь расширяла образовавшуюся семейную трещину, исподволь, незаметно, чтобы в один прекрасный день воскликнуть: «Я больше так жить не могу! Мы слишком разные люди!» Она еще совестилась в душе, понимая, что Геннадий слепил ее, как Галатею, сделал для нее все, что только может сделать мужчина, — положение в обществе, красивую, обеспеченную жизнь, наряды, уют, комфорт, она еще боялась со всем этим расстаться, с испугом слушая отдельные реплики Шелиша: «Выгонят, уедем на Сахалин, меня давно уже зовут, там такой проект сейчас прорабатывается, закачаешься! Уговорим япошек и такое сотворим, что Гонконгу и не снилось». «Гонконг — это хорошо, — думала Элла, — но Сахалин — остров пурги и нищеты. Чехов съездил туда и загнулся».
Станкевич уже чувствовал: все идет наперекосяк. И тогда он впервые как бы по-новому увидел свою жену: ее отстраненный взгляд, кривую усмешку. Он хотел воскликнуть: «Милая! Да ты хоть знаешь, чем я теперь занимаюсь? Чем живу? И ведь не ради себя, ради нас, тебя, Димки, который учится в Швейцарии, в лучшем колледже, живет, как сын миллионера, — два месяца назад, съездив в Женеву, Станкевич втайне от жены купил сыну машину, — и будет еще лучше! И скоро я такую власть приобрету, что все Шелиши будут в ногах у меня ползать!» Но он промолчал. Промолчал, потому что дал слово, подписал бумагу о том, что впредь будет воздерживаться от интервью, публичных выступлений, его даже отругали за то, что он хотел сесть в министерское кресло, запретив вообще работать в госструктурах. Станкевич не мог все это сказать жене, не мог объявить, что вошел в международный картель самой мощной и влиятельной организации, которая контролировала весь преступный международный мир, и был назначен эмиссаром по России, введен в совет «мирового клана», получая 0,5 процента от прибылей ежегодно, но это была такая сумма, что у бедного Шелиша померкло бы в глазах, а Элла упала бы в обморок. Но и в этом он не мог ей признаться.