Запятнанная биография

Дверь была закрыта, миска пуста, а ведь он не ел с самого утра. Он напомнил Бабушке, что голоден. Никакого результата. Он тявкнул три раза уже требовательно: в конце концов, он не так уж обременяет собой и за свою долгую непоколебимую преданность заслужил двухразовую скромную еду.

И Бабушка все-таки оказалась верна себе: что бы ни случилось, об обязанностях не забывать. Вышла и налила в миску нечто волшебное — суп с кусочками куриной мякоти и кожи. Суп был наваристый, густой, вчерашний, сваренный по случаю приезда Илька. Но суп супом, а в раскрытую дверь Гапон успел заметить нечто невиданное — заветный Бабушкин сундук в горнице был открыт, и Катя копалась в нем. А ведь даже Вилли и тем более Отто не посмели шарить в сундуке. Заглянули и закрыли.

В сундуке лежало много неизвестного, но сверху — что-то белое душистое, потому что посыпано было сухими цветами. Бабушка этим белым очень дорожила и летом вывешивала проветривать на тын возле старой хаты.

Да, старая хата. В ней была поэзия. Маленькая мазанка в одну комнату с окнами, обведенными синим, и странно, хотя в хате давно никто не жил, там стоял приятный запах, и Бабушка каждый год обновляла синюю обводку вокруг маленьких окошек.

В старую хату обычно помещали новорожденного теленка — смешное зрелище на тоненьких разъезжающихся ногах, с розовым мокрым носом. Смешное то смешное, но, когда однажды кто-то из девочек присел перед новорожденным бычком, тот сразу же попытался на нее взгромоздиться. Гапон тогда был очень удивлен. У него это прекрасное чувство появилось, кажется, в конце первого года жизни.

Сколько же ему теперь? Одно лето до войны, и после уже скоро будет восьмое, и война, говорят, была четыре лета, вот и выходит, что уже тринадцать. Для собаки немало, но маленькие, такие как он, Бабушка говорила, живут дольше.

А еще бабушка держала в сундуке гроши, всегда вытаскивала их тайком и ключ прятала. Грошей у Бабушки, как и у всех старух в деревне, было мало. Они приносили их в церковь завернутыми в носовой платок, перед тем как войти в церковь, доставали узелок из-за пазухи, долго развязывали корявыми пальцами и вынимали мятую бумажку или мелочь. Гапон в такие минуты стыдился Бабушки и злился на Катю. Все-таки у матери председателя сельсовета могло быть и побольше денег.

А в ту ночь Катя вытворяла что-то вообще несусветное: не таясь, вынула тряпочный сверточек, из него гроши, а бабушка делала вид, будто так и надо. Конечно, делала вид, он ощущал тайную тоску ее сердца, но не из-за денег, а из-за чего-то другого.

Катя спрятала деньги в свою потертую сумочку, надела жакет и пошла из дома.

Гапона охватило смятение: он хотел остаться возле Бабушки, и Катю нельзя было отпускать одну ночью, и любопытно было ужасно, куда это она собралась.

Он стоял в сенях, неуверенно помахивая хвостом.

— Иди с Катей, Гапон, — сказала Бабушка, и он выбежал в темноту.

Катя шла быстро. Прошли Выемку, на станции уже гуляли по перрону те, что пришли к Кременчугскому. С Катей здоровались почтительно и даже заискивающе. Гапон любил такие моменты, ведь он выглядел не простой собакой на коротких лапах, а охранником председателя сельсовета. Но Катя на этот раз совсем не соблюдала величие: зачем-то заглянула в окна буфета, потом прошлась по перрону. Гапон догадался — она ищет Илька. Тех хлопцев, что были с ним в Куту, на перроне не было, а то он дал бы знать, определил бы тявком. Вообще-то определение считалось в их собачьем кругу делом постыдным, но ведь Катя не знала об этом, а своих на перроне не было. Долго они ходили потом по темному селу, Илька не было ни возле клуба, ни возле сельсовета, — там, где горели лампочки. И вообще в селе было тихо, собаки нигде не переговаривались, и Мальчик куда-то провалился, уж он-то наверняка знал, где Илько.

Катя зачем-то пошла к школе, и когда пересекали Выгон, из темноты его окликнул Мальчик.

Он сидел возле хаты Калюжки вместе с Тузом, Жуком и тем тихим Пушком из Кута, что вскоре погиб под поездом. И как его угораздило!

О том, что произошло в Куту, они узнали от Пушка, было известно и то, что хлопцы из Кута шастают по селу, ищут Илька. Ищет его и Шпак. А Илько спрятался на нефтебазе на верхушке большой цистерны, похожей на огромную кастрюлю, и подобраться к нему невозможно, потому что он может скинуть любого с узенькой лестницы, ведущей на крышку кастрюли.

Надо же, они с Катей обошли все село, а Илько прячется недалеко от дома, прямо за кукурузным полем на нефтебазе, на которой нет сторожа, потому что давно уже нет нефти. Гапон попросил ребят молчать, не реагировать на его лай и побежал догонять Катю.

Он догнал Катю, она медленно шла вдоль Выемки к дому. Перед самым кукурузным полем за их садом, там летом москвички прятались в землянке, он остановился у пролома в стене нефтебазы и начал визгливо лаять. Он сам был себе противен этим лаем, но заливался, уже почти захлебываясь. Нервный Пушок все-таки не выдержал и коротко ответил из темноты Калюжкиного сада.

— Да замолчи ты, Гапон! — сказала Катя, и тотчас сверху донесся голос Илька.

— Мамо, я здесь!

Все беды людей оттого, что они слишком долго любят своих щенят.

Любил ли Гапон своих? Знал ли их?

Один раз во дворе школы — бывшей барской усадьбы, что за Греблей, выскочил откуда-то коротконогий и залаял, изображая строгого хозяина.

«Знал бы ты», — подумал тогда Гапон, холодно разглядывая его щенячью мордочку с маленькими блестящими глазками под щеточкой бровей. Тот еще немного полаял чисто автоматически и, повиливая хвостиком, робко приблизился.

Наверное, получился от той, что жила здесь неподалеку, на дворе сепаратора. Она тоже была застенчивой, а Гапон иногда ходил вместе с Бабушкой делать на сепараторе масло.

Хотел было спросить дурака, как мать, но подумал, что вряд ли тот помнит, кто его родил.

А люди — у них по-другому.

Всю ночь Катя провела около Илька на нефтебазе и, конечно, первым делом отдала ему деньги.

Гапон даже в темноте понял это, потому что ничто не пахнет так отвратительно, как деньги. Потом она ходила в дом и принесла еду и узел с одеждой, а на рассвете, когда из темноты стала выступать Гадячская гора, они пошли к станции.

Мальчик, Жук и Пушок все время были рядом, Гапон это чувствовал, но ничем себя не выдавали.

Они стояли в Выемке, и Катя плакала, потом вдруг тявкнул Пушок, и Гапон вздрогнул, Илько присел в бурьянах, а Катя отвернулась от дороги, по которой шел Гриша Овчаренко, держа в руках узелок с едой. От узелка вкусно пахло варениками с картоплей.

Все это означало, что скоро придет поезд и дальше до Кременчуга его поведет Гриша.

Гриша шел, глядя себе под ноги, и даже не поздоровался, хотя не узнать Катю было невозможно, такой высокой и статной она была.

Когда поезд подошел, Катя все целовала Илька, а он отворачивался и уже душой стремился к вагону, стремился к движению. Ловко вскочил в последний вагон, вагон был пуст, даже проводник куда-то исчез, а бедная Катя стояла со стороны Выемки, и слезы катились, катились и катились по ее румяным загорелым щекам. Ах, как не любил Гапон слезы! Они всегда предвещали дурное.

Илько скучал, глядя в окно, и ждал, когда же поезд, наконец, тронется, а вот ребятам было любопытно донельзя. Они даже потихоньку вышли из бурьянов и уселись на краю Выемки.

Поезд ушел, обнажив совершенно пустой перрон, да и кто придет в такую рань, то ли дело вечером — прийти к поезду погулять, покрасоваться, походить по перрону.

И все же Гапону показалось, что в дверях багажного домика мелькнула красивая фигура Шпака. Мелькнула и отступила вглубь, в темноту.

Катя тихо и медленно пошла до хаты, а Гапон притормозил около ребят, чтобы поблагодарить за молчание. Пушок, конечно, был расстроен, что определил Гришу, но глупый Мальчик сказал, что ерунда, Гриша их не видел, а умный Жук сказал тоже, что ерунда, — Гриша видел, но это не имеет значения, потому что Илько уехал и больше никогда не вернется.