Страница 23 из 57
Россия совсем не была готова к этой войне, хотя намерения относительно турок были очень серьезные. Перед Россией стояла своя давняя задача решить вопросы польский и турецкий. На юге еще Петр хотел продвинуть границу до естественного предела – Черного моря, на западе мы хотели вернуть в свое лоно Белую Русь. В Польше притесняли православных, а Турция во всю торговала русскими рабами.
Как-то в письме, конечно в шутку, Вольтер написал Екатерине, что ее война с Турцией может привести к тому, что Стамбул вернет себе старое название и Константинополь станет столицей Российской империи. Кто знает, подсказка ли Вольтера или собственное тщеславия заставила Екатерину отнестись к идее завоевания Турции с полной серьезностью. Ее планы вообще отличались гигантоманией, сама она с юмором называла их «воздушными замками», но продолжала строить эти замки – кирпичик к кирпичику. А почему нет? На войне с мусульманским миром был помешан несчастный Лжедмитрий, воевать за Крым ходил князь Голицын, Петр брал Азов, Миних воевал с Турцией много лет, мечтая сокрушить ее окончательно. Екатерина решила, что именно на нее история возложила тяжкий груз – разбить Порту и вернуть Константинополь православию. Григорий Орлов был с ней в этом согласен.
А Панин категорически против. У Панина был свой, тоже гигантский, проект под названием «Северный аккорд», по которому северные государства, сообразуясь с общими задачами, должны объединиться против южных. Северному союзу тоже не суждено было осуществиться, у каждого государства как на юге, так и на севере были свои задачи. Я все это пишу, чтобы объяснить интересный разговор между Орловым и Паниным, который возник на собрании во дворце, на котором присутствовали самые важные люди государства. Вначале Екатерина предложила собрать для обсуждения военных дел конференцию, как при Елизавете. Панин как мог отбояривался от этой идеи, потому что конференция могла стать постоянно работающим органом. Кроме того, во главе конференции надо было, чтоб угодить императрице, поставить Григория Орлова, а он этого смертельно боялся. Так что на первый раз для обсуждения военных дел обошлись простым собранием.
Императрица определила цель собрания – выяснить, «какой образ войны вести, и где быть сборному месту», и «какие взять предосторожности в рассуждении прочих границ империи», то есть не ввяжутся ли в эту войну другие государства, например Швеция. Панин заверил, что нет, не ввяжутся. Решили также, что войну надо вести наступательную. И тут Орлов неожиданно сказал:
– Когда начинать войну, надлежит иметь цель, ради которой она затевается, а если цели нет, то не лучше ли изыскать способ к избежанию этой войны.
Панина смутило это замечание, тем более что он понимал, Орлов высказывает мысли императрицы, поэтому он ушел от прямого ответа.
– Желательно, – сказал он, – чтобы война кончилась быстро. Для этого надобно собрать все силы, активно наступать на неприятеля и тем «привести его в порабощение».
Орлов заметил на это, что вдруг решительного дела сделать нельзя.
– Надобно стараться, – настаивал Панин, – войско неприятельское изнурять и тем принудить, дабы оно такое же действие произвело в столице к миру, как оно требовало войны.
Панин был дипломатом, он никогда не воевал. Положили разделить армию на три части, а в конце заседания Орлов предложил послать в Средиземное море несколько русских судов и сделать диверсию неприятелю.
Через день Екатерина сама поставила на обсуждение вопрос Орлова.
– К какому концу войну вести? – спросила она собрание. – В случае нашего успеха какие выгоды полезнее положить?
Обговорили и этот вопрос: мол, получить свободу мореплавания по Черному морю и учредить там порт и гавань. Возглавлять наступательное войско назначили князя Голицына, во главе оборонительного графа Румянцева. Орлов не успокоился, опять поднял вопрос о смысле войны. Оказывается, он имел в виду оказание помощи единоверцам грекам, находящимся под гнетом турок. В Морее, как известно, много греков, много удобных гаваней и мало турок.
Теперь вскользь брошенные накануне слова обрели реальный смысл. Екатерина обложилась картами и стала составлять план действий – ужо мы покажем туркам! Алексей Орлов в это время находился на излечении в Италии. Предложение Григория Орлова тут же стало реальностью. В июле 1768 года из Кронштадта в обход Европы двинулось 15 балтийских кораблей под командой адмирала Спиридова. Идея была такая – Алексей Орлов поднимет в Морее восстание греков, их поддержит русская армия, и греческий православный мир будет освобожден от мусульман.
Хорошо сочинять планы в тиши кабинета, наделе все получается иначе. До Ливорно из пятнадцати наших кораблей дошло только восемь. Восстание в Морее действительно поднялось, но русские не смогли как следует помочь десантом. Турки подавили восстание со страшной жестокостью. Но Алексей Орлов на них отыгрался. Он взял на себя командование эскадрой и 26 июля 1770 года в бухте Чесма в Хиосском проливе уничтожил турецкий флот, вдвое превосходящий русский. Турецкие корабли попросту сожгли, а пушки довершили дело.
На суше война русских тоже шла успешно. Во главе армии встал талантливый полководец генерал П. А. Румянцев. С ним русские разбили турок под Хотином, заняли всю Молдавию и Валахию. Взяты были также Азов и Таганрог. В 1771 году был взят Крым. Дело шло к заключению мира, в котором принимал участие Григорий Орлов. Но прежде нужно рассказать о другой трудной работе, может быть единственной, которую он сделал достойно и довел до конца.
В конце 1770 года на Москву обрушилось страшное бедствие – чума. Страшной этой болезни не было в России со времен Симеона Гордого (1352 год). Чума пришла с боевых полей – из Турции: через Малороссию, боком прошла через Брянск и подошла вплотную к Московской губернии. Для защиты Москвы на южных границах губернии поставили заставы и карантины, но сделано все было плохо, ненадежно, и уже 17 декабря 1770 года в Лефортове, в малом госпитале, были зафиксированы первые смерти – из 16 больных 14 человек скончалось. Пока медики не произносили страшное слово «чума», диагноз был – моровая язва. Госпиталь был оцеплен, предосторожности приняты, и в январе 1771 года московский градоначальник П. С. Салтыков писал в Петербург: «Ныне оная болезнь утихает, холодное время тому способствует…»
Наступила весна. Болезнь вовсе не стихла, а только начинала входить в силу. Салтыков еще в феврале писал государыне, что хорошо бы больных вывезти из Москвы в ближайшие монастыри, что в пятнадцати и двадцати верстах, с ними послать лекарей, там на свежем воздухе больные скорее поправятся. Екатерина отказалась от этого плана: зачем распространять болезнь по окрестностям – и сделала московскому Совету следующие указания: 1) установить карантин для всех выезжающих из Москвы верстах в тридцати по большим и проселочным дорогам; 2) Москву, если возможность есть, запереть и не впускать никого без дозволения г-на Салтыкова; 3) обозы со съестными припасами останавливать в семи верстах от Москвы: сюда московским жителям приходить и покупать, что надобно; 4) на этих местах полиция между продавцами и покупщиками должна разложить большие огни, сделать надолбы и наблюдать, чтоб московские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе, а чтоб деньги обмакивать в уксус… и так далее.
В ста километрах от Петербурга тоже велено было устроить карантины, где приезжих и их вещи окуривали бы, а письма и прочие бумаги обмакивали в уксус, в те времена в уксус верили как в панацею от всех чумных бед. В Москве же главной защитой от моровой язвы считали обгорелое дерево, дым якобы очищает воздух. Костры не тушили и ночью. Жгли не только дерево и уголь, но и навоз, дым от него почитался самой надежной защитой.
21 марта Совет в Петербурге постановил, что «по старости г. Салтыкова охранение Москвы от заразы надобно поручить кому-нибудь другому». Бороться с чумой было поручено генерал-поручику сенатору Еропкину.
А «прилипчивая болезнь», как теперь условно называли чуму, уже вошла в силу. В Москве было много мануфактур, рабочие жили скученно, в антисанитарных условиях. Мертвые тела вывозились за пределы города и там сжигались. Делали это специальные люди – мортусы. Чаще всего должность эту исполняли колодники. Вид их был ужасен. Они носили вощаные плащи и маски, мертвые тела они тащили к повозкам крючьями, иногда на подводу складывали до двадцати мертвых тел. Смертность была огромная. Страхов, профессор Московского университета, описал потом эти страшные дни, которых он был очевидцем. Был он тогда еще мальчиком, гимназистом, и должен был каждый день носить отцу своему записки от брата-письмоводителя. Брат работал в это время при смотрителе, которому было велено наблюдать за точным исполнением карантинных мер, а смотритель тот знал, сколько народу накануне умерло. Эти сведения и были отражены в записках. Страхов рассказывает: «… бегу от братца с бумажкой в руке, по валу, а люди-то из разных домов выползают и ждут меня и, лишь завидят, бывало, и кричат: „Дитя, дитя, сколько?“ А я-то лечу, привскакивая, и кричу им, например: „Шестьсот, шестьсот“. И добрые люди, бывало, крестятся и твердят: „Слава Богу!“, потому что накануне эта цифра была семьсот или того больше».