Страница 20 из 40
Что-то изменилось в лице майора, дрогнул рот то ли в улыбке, то ли насмешливо…
— А почему так неуверенно? Не успели с дружком сговориться?
— Зачем? И в чем, собственно, дело?
— Ну хотя бы в том, что ваш дядя Шура, скажем, предатель, служит немцам. Зачем же врагу заботиться о том, чтоб доставить вас в целости и сохранности к линии фронта? — Он кидал слова как ножи, и Антон только вздрагивал. — Или вы полагаете, что дядя делал это как бывший сосед, по старой дружбе?
— Вот именно. И еще… — Он хотел сказать — ради отца, но вовремя прикусил язык — не хватало еще “дружбы” с отцом.
— Что еще?
— Ничего! — Какая-то мысль смутно, словно просвет в лабиринте, скользнула в памяти, он пытался ухватиться за нее, сосредоточиться — и не мог.
— Просил вас лично о чем-либо на прощание?
— Кто?
— Дядя!
— Просил расписку. Ну и так… по мелочам.
— Что именно?
— Просил не скрывать, если спросят здесь о проводнике. Я думал, ему это нужно будет после победы, как гарантия лояльности.
— Ну-ка подробней об этом дяде. Как встретились, где, когда и все дальнейшее.
Нервничая и уже ничего не ощущая, кроме глухой неприязни к этому ловцу в погонах, который, ничего не объясняя, пытался его загнать в угол, Антон хмуро, сквозь зубы, уже не заботясь о последовательности, выложил все происшедшее с момента высадки на станции, не забыв о ночном эпизоде с Евдо-кимычем у калитки, чувствуя, что майор, казалось, не слушает, сколько наблюдает за ним. Не, упустил даже некой удовлетворенности, скользнувшей во взгляде майора, и оттого еще глубже ушел в себя, замкнулся.
— У немцев были?
— Вы же знаете.
— В лапах у немцев. В абвере?
— Да!
— Что же молчали?
— А вы не спрашивали.
Майор иронично покивал, Взгляд его был довольно красноречив: “Дурак ты или притворяешься?” И оттого, что была в этом доля правды, которую Антон уже не хотел скрывать, стало противно до горечи во рту.
— Ну вот что, — выпалил он с привычным в последнее время злым упрямством, — может, я и кажусь дураком, но не настолько, чтобы трепыхаться тут… Перед фашистами не унизился! В общем, отправляйте куда следует, там разберутся. — И еще подумал, глядя в смеркавшееся за окном подсвеченное заревом небо: зачем столько времени тратят здесь на него, на других не хватит. Хотя они с Борькой особая статья, с другими проще, у тех при себе документы.
— То бишь в тыл, а? В тыл торопитесь? А людям за вас воевать?
— Да я бы рад в свою часть… — И осекся, взглянув на заигравшие желваками бритые щеки майора.
— Вы хоть представляете, — тихо, подавшись вперед, спросил майор, — что означает для врага один только номер вашей части, ее присутствие на участке фронта?
— Никаких номеров я не называл!
— Кто допрашивал? Подробности побега, — резко бросил майор. — Все до мелочей. Быстро!
Антон отвернулся, внутренне весь клокоча, и нарочито медленно, почти не задумываясь, мысленно махнув на все рукой и уже не боясь, что его поймают на слове, стал рассказывать о побеге, о горбуне-охраннике, о себе и о Борисе. И чем дальше говорил, тем чаще запинался, с краской в лице ощущая, до чего наивно, неправдоподобно звучит вся эта история — этакий легковесный детектив из детской, библиотеки, где дурачки-фашисты буквально из рук выпустили двух героев с красными галстуками, — так что под конец он растерянно замолк, глядя на сморщенный как от лимона рот майора.
— Ну что, интересно.
Антон пожал плечами.
— Как было. — Голос его прозвучал тускло, неуверенно.
И вдруг он что-то понял, глядя в эти черные непроницаемые, с насмешливой искрой глаза: нечто такое, отчего весь этот калейдоскоп с побегом, распавшись на стеклышки, сложился в новый рисунок, и он невольно поежился, не зная, что и подумать… Так, значит, Борис?!. Побег — липа, а он, Антон, был всего-навсего ширмой для большей правдоподобности? Борька… Но не собирался же он в самом деле выполнять задание немцев? Зачем же было таиться потом всю дорогу… Словно потянул за ниточку, и клубок стал стремительно разматываться в памяти, обнажая узелки. Встреча у вагона с дядей Шурой, который словно бы ждал их приезда: проводник! И его бормотание насчет погоды в Чернигове — похожий на пароль и ответ Бориса. Потому что Борька уже тогда решил скрыть свою игру от него, Антона, вот же скотина… Вот почему дядька испытывал его ночью у. калитки, чтобы понять, кто же из; них предатель, прежде чем вести их к фронту. Выяснил! Потому и просьба его (наедине!) не скрывать имени проводника — как пароль для нашей контрразведки. Для своих? Для- кого же еще? Но тогда какой же он предатель? Антон еще не знал, не был убежден до конца, но догадка властно взяла за душу, стало легче дышать! Нет, не мог, не хотел думать иначе ради себя, Клавки, ради отца, поручившегося за дядю Шуру.
— А ведь он ваш… свой, Евдокимыч! — И по тому, как майор вздохнул, не поднимая глаз, понял, что не ошибся. И уже совсем тихо добавил: — Не верится.: что и Борис стал бы вредить, нет. Я ведь сам ему предложил там, у них, идти на все, лишь бы вырваться, ну не получилось.
— У него получилось. Нам все известно.
— Все равно не верю. От меня скрыл — не хотел зря впутывать…
— Или считал слабаком.
До него не сразу дошло. Вежливый, почти презрительный взгляд майора как бы говорил: “Ах, какое благородство! Какие прекрасные молодые люди, только оба в дерьме”.
— Отправляйте куда там положено, что ли, — сказал он устало, с тупой отрешенностью.
Он встретил рассеянный взгляд майора, думавшего о чем-то своем и лишь слегка сощурившего глаза. Так смотрят в некую даль, может быть, в собственное детство, в самую глубь, откуда жизнь всплывает розовым туманцем наивных воображений. Но Антону было плевать. Ему важно было не то, что бывает, а то, что есть…
Снова затрещал телефон, и майор схватил трубку у невидимого в тени за его спиной связиста.
— Да, товарищ Первый… Я на вас и не ссылался, просто не уйду отсюда, это решено… Согласовал. Да, если что, дадим дополнительно координаты, будем корректировать, да, — он глянул косо на связиста, — артразведчика берегу как зеницу ока. Если можно, хотя бы полвзвода. Я понимаю, но и вы… Ладно! Жду звонка… Через полчаса? Ясно.
Отдав трубку связисту, молча, все еще о чем-то думая, по — стучал по столу.
— Отправим вас всех при первой возможности, а пока не обессудьте и ждите — провожатых пока нет. Вот так, товарищ сержант, — он глянул в бумажку, — А. И. Верхогляд… — И, запнувшись, пристально глянул на Антона. — Профессия отца?
— Чекист…
Майор помедлил.
— А что так неуверенно? Место рождения? Год? Так… А.И. Антон Иваныч?
— Нет, Иннокентьевич.
— А Иннокентия как?
— Васильевич.
Майор слегка откинулся на спинку стула, мотнул головой, будто стряхивая наваждение, уже спокойно произнес:
— Да, бывает.
— Что бывает?
— Все бывает. — Что-то похожее на досаду сквозило в остром прищуре майора. У него был такой вид, словно ему показали давно знакомый фокус с неожиданной ловушкой. — Бывает, — повторил он, дергая ртом, — что люди гибнут, так и не испытав счастья отцовства, Отцы ваши гибли, не сдавались живым врагу. Только вам этого не понять, если даже вы действительно верхогляд…
Но Антон уже понял.
— Меня взяли контуженого, А отец жив, не погиб, раз я все-таки родился.
— Что?!
— Ничего.
— Я спрашиваю, где “не погиб”? Когда? В каком месте?
Антон молчал. По рассказам отца он знал эту историю под Белой Церковью осенью девятнадцатого, когда, спасая свой отряд, он приказал бойцам вырваться из бандитского кольца по единственной оставшейся дороге — речному руслу, а сам лег за пулемет прикрывать. Бывают такие ситуации, когда командир остается: И те, уходившие, наверное, еще видели, как его подняло с пулеметом разрывом фугаса. Ночью бандиты ходили по полю, пристреливали раненых, отца сочли мертвым, а на рассвете сельские бабы, стаскивавшие трупы в братскую могилу… Словом., выходили его с пятью осколками в теле. Последний, под сердцем, вынули через много лет. Антон понимал: каждое слово звучало бы сейчас как просьба о снисхождении, а он не хотел прятаться за отца, делить с ним свой позор.