Страница 60 из 90
И подумывали даже о том, чтобы «Счастливому случаю», срочно переименованному в «Зеленый дол», участвовать в конкурсе вокально-инструментальных ансамблей — не победить, конечно, а просто участвовать: ни-за-чем. Опять же для разнообразия грустной московской жизни — и предъявить ей, этой грустной московской жизни, другую жизнь — жизнь в розовом свете. Причем ровно-через-три-дня!
Жизнь в розовом свете действительно была предъявлена и показана по телевизору: телевидение транслировало конкурс не целиком, но короткую программу ансамбля «Зеленый дол» представило без купюр.
Итак, ансамбль «Зеленый дол». Солистка — Эмма Ивановна Франк. Медленно вышли на сцену девушка и молодые люди, одетые в черное — с головы до ног. Заиграли тихо, нестройно, словно впервые встретились и сейчас только приноравливаются, приспосабливаются друг к другу. Кажется, еще и мелодии не было никакой — не получалось пока мелодии, не вырисовывалось… извините, дескать, мы тут случайно, мы уйдем сейчас, но вот уже и немножко мелодии — рисунок ее становится четче, уже видны контуры будущей песни, но только контуры, а что за песня — непонятно еще… Где-то почти за пределами зрения, в отдаленнейшей кулисе принимается звучать голос — очень низкий и разбитый… неэстрадный, немолодежный вовсе уж голос, которому тут не место.
И надо бы освистать этот голос, да нет сил свистеть: все силы уходят на то, чтобы слушать — слушать, вытягивая шеи… кто там поет в отдаленнейшей кулисе и о чем поет? По-французски поет, не понять о чем, но уже и неважно, о чем, только бы увидеть источник голоса, завернутый в черное, — теперь не имеет значения, каков он, источник этот! Пусть будет стар, пусть будет убог… все равно. Ну, хорошо, мы согласимся с любой видимостью, мы го-то-овы — и тогда… Источник голоса начинал приближаться — совсем незаметно, будто плыл по воздуху, и глаза болели вглядываться, мучительно вглядываться и гадать, какая же все-таки она, эта жизнь-в-розовом-свете, о которой полкуплета по-русски спел голос.
Она была черной, но вот уже на авансцене, где все видно совсем теперь ясно, она подняла голову и открыла лицо свое, эта черная-жизнь-в-розовом-свете, и сбросила к ногам накидку. В розовом — ах, в рискованно розовом платье дошкольницы, коротеньком, до колен, — предстала старая женщина Эмма Ивановна Франк перед самой молодой на свете аудиторией. Когда человеку под семьдесят, можно ли в розовом, Эмма Ивановна Франк!..
А она стояла на краешке сцены — и ослепительный свет шел от нее, нарочитый ослепительно розовый свет, в котором особенно зримо становилось все, что было в ней ветхого, дряхлого, некрасивого и вместе высокого, трогательного. Так вот какая она — жизнь-в-розовом-свете, жизнь в розовом платье, старая наша жизнь… Маленький маскарад накануне гибели!
В задних рядах привстали: там не могли поверить глазам своим. И все шли и шли люди вдоль проходов, все подтягивались и подтягивались к сцене — и замерли с прижатыми к груди руками. А кинокамера торжественно и грустно запоминала лица медленной этой процессии, идущей увидеть жизнь.
И кончилась песня. Ни единого хлопка, ни единого шороха. Зал ждал, что дальше. В полной тишине старенькая фея произнесла в микрофон одно только слово: — Милорд.
Подняла черную свою накидку, набросила на плечи: дошкольное платьице снова исчезло из виду. И опять заговорила по-французски — небрежно, легко, только-для-французов… ах, вы не француз, месье, какая жалость, но ведь вы говорите по-французски, это же так естественно! Что? Вы не говорите по-французски… но тогда я теряюсь, месье, и не знаю, как я вам могу помочь, ведь дело в том, что я уже пою…il s'agit d'un milord, monsieur… — и все вдруг замечают, что действительно поет уже дама и пела давно, и музыка звучала, только не замечалась как-то — шарманочная такая музыка. А потом совсем забыла дама про накидку, и замелькало — редко, намеком — то самое розовое платьице из-под накидки черной, и все чередовалось розовое-черное, розовое-черное, и опять перемешивались любовь-печаль, жизнь-смерть… Но не горюйте, господа, пройдет и это, господа, не отчаивайтесь! И — фиалковые слезы из фиалковых глаз.
Вторая кончилась песня. И опять ждал зал — только весь уже подошел к сцене, мало кто остался сидеть, и забыли о них — сидевших — навеки.
— Старинная тирольская песня «Дол зеленый», — сказал в микрофон посторонний мужской голос. Девушка и молодые люди в черном отступили в глубь сцены — были, не были? — один остался: долговязый, с гармоникой губной. А из ближней кулисы вышел старик в тирольской шапочке с перышком и взял солистку за руку, как ребенок на детском празднике — подружку. Меж тем она пела уже под губную гармонику:
Дол зеленый — йо-хо,
Дол зеленый — йо-хо…
И тут старик подхватил мягким басом:
Собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.
Так и стояли рядом: пели, держась за руки, — дети на лужке… А птица — веселая одна птица — подхватила и унесла их песню. Куда? Они не знали куда и горевали немножко, но горевать бросили, потому что птицы всегда возвращаются, вернется и эта птица… и мы еще споем с вами, вот уже и поем, и нам хорошо вместе — двум старым-старым детям и тем, кто с ними… А с ними уже девушка и несколько молодых людей — были, оказывается! — они скинули черные плащи, и обнаружились под плащами зеленые костюмы, похожие на тирольские, — со штанами чуть ниже колен.
И когда окончилась песня, а старики начали вдруг под губную гармонику тихонечко эдак переступать, как бы танцуя, — Господи, что сделалось в зале! Все захлопали и закричали ааааааа — и, кажется, даже члены жюри закричали ааааааа: скучные мужчины и женщины из каких-то клубов, дворцов-и-домов-культуры, которые пришли судить музыку, но теперь не хотели и этим своим ааааааа отказывались судить: они хотели на зеленый луг, в кружок — рас-пе-вать!..
Глядя концерт по телевизору в записи еще через три дня (это был уже второй показ), Эмма Ивановна плакала, и кашлял Станислав Леопольдович, и хлюпала носом Бес, и молчали с суровыми-в-общем-лицами ребята из «Зеленого дола» — все они собрались в квартире Эммы Ивановны и Станислава Леопольдовича: вместе посмотреть концерт и выпить чайку. Концерт, стало быть, посмотрели, принялись чай пить — тут как бы выключить телевизор, да забыли выключить, и началась передача о встрече в одной из московских школ — ой какая странная передача!.. Замерли с чашками в руках гости, замерла Эмма Ивановна, замер магистр (прозвище это прижилось-таки к Станиславу Леопольдовичу).
Однако сейчас автор не станет занимать время пересказом телевизионной программы — может быть, потом когда-нибудь, а теперь нет настроения… да и важные дела впереди. Магистр одевается, одевается Эмма Ивановна, одеваются ребята. Хозяева хотят проводить гостей? Да нет, не похоже: гости в одну сторону, хозяева — в другую, к метро, опять же «Кропоткинская». Куда отправляются Эмма Ивановна и Станислав Леопольдович?
Куда бы там ни было, но часа через четыре Эмма Ивановна вернется одна: Станислав Леопольдович задержится в булочной на углу Гоголевского и Кропоткинской — и всего-то навсего хлеба купить… половинку черного да французский батон за двадцать две копейки. Ах, Станислав Леопольдович, нельзя вам сейчас задерживаться: перепутались уже случайности и никто больше не отвечает за них. Оставьте вы эту очередь, есть ведь дома какой-то хлеб — тем более, что у Аида Александровича… ну да, об этом же пока уговорились молчать.
Но стоит в очереди Станислав Леопольдович. Боже, как много в жизни нашей иногда зависит от половинки-черного-да-французского-батона-за-двадцать-две-копейки! И вот они уже в авоське, а Станислав Леопольдович пересекает булочную, выходит на улицу.
— Магистр Себастьян, берегитесь! — слышит он.
Голубой ворон сидит на карнизе.
— Не может быть! — почти кричит Станислав Леопольдович. — Это же был единственный экземпляр!
А голубой ворон сидит на карнизе.
— Фредерико? — Вот и кольцо с монограммой: тот самый ворон!
— Эвридика, — твердо отвечает птица.