Страница 31 из 40
В хрустальном гробу лежала Снежнолицая. Как живая. На щеках проступал легкий румянец, и васильковые глаза смотрели на меня в упор. Венок из золотых листьев и золотых виноградин обрамлял русые косы. Бирюзовые сережки с подвесками блестели в мочках ушей. Почему-то мне вспомнились красавицы панночки, описанные Гоголем. Да, так колдовски была она, прекрасна, столь пугающе струилась ее красота, что я начал пятиться, пока не уперся плечом в колонну.
Нашел! Я нашел Снежнолицую! Значит, легенда — вся, от начала до конца! — правда. Я оставил фонарь у колонны, снова протиснулся в отверстие, — вылез по лесенке из кблодца и, как зверек, прыжками, бешеными скачками устремился к палатке Учителя. Обогнув дворцовую площадь, я спохватился: как бы не переполошить уставшую за день экспедицию — и перешел на шаг. Поблескивал месяц, как золотая бляха на попоне небес. Хохотала река. Я то и дело оглядывался, как будто за мною кралась колдунья в венке из золотых листьев и виноградин. Зря ты не завернул в Бекбалык, в крепость на изгибе реки, поседевший в странствиях венецианец!
Я потихоньку растормошил Учителя.
— Сергей Антонович, одевайтесь. Надо немедленно на раскоп!
Ни о чем не спрашивая, Учитель облачился в свою видавшую виды брезентовую куртку, и мы зашагали к обсерватории. Первым в усыпальницу влез я. Для его внушительной фигуры отверстие оказалось маловатым. Я с величайшей осторожностью отделил ломом изнутри несколько камней. Мы оба оказались возле колонны, перед почти угасшим фонарем. Я подкрутил фитиль.
— Руками ничего не трогать, — сказал Учитель странно изменившимся голосом и шагнул к хрустальному гробу. Из-за его спины я подсвечивал фонарем. Он долго вглядывался в дивные черты Снежнолицей. Потом повернулся ко мне, положил мне свою руку на плечо, больно сжал.
— Спасибо, брат, — сказал он шепотом. — Если мир и спасет красота, то лишь такая — пречистая.
Около часа он самым внимательным образом осматривал гробницу, нашел потайной вход рядом со столом, начертил в записной книжке план помещения, прихотливое узорочье купола и колонны. Запыленный овальный поднос на столе оказался поясным портретом Снежнолицей. Художник изобразил ее без украшений, с толстой косой, стекающей по плечу к букетику подснежников. На плече у нее сидел снегирь. Белоснежная кофта была оторочена светло-зеленой каймой с вышитыми снегирями, они прыгали па распускающихся ветках. Краски светились голубизной, как вода северных рек. Портрет казался написанным вчера.
— Это энкаустик — секрет живописи утерян, — сказал Учитель. — Так писали фаюмские портреты. Русская финифть — сводная сестра энкаустика. А теперь пора возвращаться.
Портрет он взял с собой вместе с одной из книг (она была на древнегреческом). Отверстие в гробнице он попросил снова заложить камнями и засыпать глиной. Когда я покончил с этим, поднялся по лестнице, он ждал меня наверху.
— Олег, на вас глядя, я вспомнил себя в восемнадцать лет. В те времена я нашел под Усть-Цильмой ископаемых юрского периода. Помню, пустился в пляс. Второй раз плясал на становище берендеев… Вы сделали важное открытие.
— Снежнолицую нашла вся наша экспедиция, — впервые возразил я Учителю. — Можно, я на один день съезжу в Чарын? Эх и обрадуется красавице слепой Ануар!
— Попозднее, Олег, попозднее. Все гораздо серьезней. Утром я улетаю в Алма-Ату, надо поставить в известность академию. Вернусь через два-три дня. Вместе с группой для цветной киносъемки. Но давайте, Олег, условимся: до моего возвращения никому ни слова! Иначе здесь начнется столпотворение вавилонское. Как бы не обрушился свод гробницы. Единственная защита от любопытствующих — молчание. Очень на вас надеюсь.
— Даже во сне… — сказал я, прикладывая палец к губам. — А лестницу сейчас же вытащу из колодца и спрячу в кустах.
Засвистал первый сурок… Уже разогревались краски неба на востоке.
Сразу после завтрака Учитель уехал на экспедиционном «газике» в райцентр, откуда летали в Алма-Ату юркие четырехкрылые самолетики. Состояние, в которое я погрузился, можно передать единственным словом: восторг. Я не мог усидеть на месте, беспрестанно вскакивал, разрубал прутом воздух и, скрывшись от посторонних глаз на другом берегу Чарына, распевал, чтобы слышали и джейраны, и ящерицы, шныряющие по скрюченным стволам саксаула, и молодые орлы, которых нельзя убивать:
Тут же в честь Снежнолицей я принялся сочинять гекзаметром поэму, где повторялась строка: «И нескончаемо длился осенний божественный день».
Да, длился он бесконечно, и я, конечно, не утерпел и как бы невзначай несколько раз подходил к моему колодцу, сожалея, что не могу сейчас же показать Мурату невиданное чудо. На завтра я договорился с мим пойти вечером на, охоту, и надо было искать предлог отказаться. Какая там охота, если я должен неусыпно охранять Снежнолицую!
Ночь выдалась черная, безлунная. Зубцы гор слабо обрисовывались в тусклом мерцанье звезд, задернутых полупрозрачной пеленой. Над горами, словно огненные ветви, вспыхивали молнии. К полуночи воздух стал густым, тяжелым. Начале погромыхивать. Странный шум доносился со стороны реки. Я рыскал между палатками, надеясь разыскать брезент или клеенку, чтобы закрыть колодец на случай ливня. Там уже лежали крест-накрест добытые мной сухие жерди. Ничего не найдя подходящего, я решил пожертвовать своей палаткой — в конце концов скоротаю ночь в фургончике, заменявшем нам библиотеку. Палатка стояла на отшибе, среди белых шапок бересклета, и меня редко кто навещал, тем более ночью. Каково же было мое удивление, когда я лицом к лицу столкнулся у палатки с Муратом. За его спиною чернел ствол ружья.
— Олег, беда идет, — заговорил он приглушенно. — Река распухла, уже несет камни. Будет землетрясение. Или еще хуже — сель. Поднимай всю экспедицию, перебирайтесь выше, на холм.
— Откуда ты узнал про землетрясение? — удивился я.
— Буди всех, буди, пожалуйста! Сурки, землеройки, мыши на закате вылезли из нор, наверх двинулись. Змеи ползли!
До этой ночи я слабо представлял себе действие селя, разве что по рассказам деда моего, смутно помнящего пострадавшую от грязевого вала Алма-Ату. Видя мою нерешительность, Мурат впился в меня мертвой хваткой и буквально заставил поднять всех наших. Пока заместитель Сергея Антоновича неохотно давал указания, пока спросонок кряхтели и чертыхались, собирали рюкзаки, пока грузили на «газик» добытые в крепости реликвии, прошло часа полтора. Звезды исчезли. Разлилась тьма, она загустевала, как остывающая смола. Выл Чарын. Вдруг со стороны гор скатился громовой взрыв, будто сошла лавина. Казалось, под уклон двинулись циклопические каменные колеса. Удар ветра загасил костер возле буровой, искры скрутило в жгут.
— Бросайте все! Бегите наверх! Иначе смерть! — закричал Мурат.
Все кинулись спасаться, продираясь сквозь заросли барбариса и ежевики. Я тоже помчался было за Муратом, но вскоре остановился как вкопанный: ужаснула мысль об оставляемой на произвол стихий гробнице.
— Олег, ты что, вывихнул ногу? — встревожился Мурат.
— А Снежнолицая! Вдруг пострадает при землетрясении? Пойду к ней! — И я повернул назад.
— Куда? Вниз? Ни с места!
— Может, прикажешь поднять руки вверх? — рассвирепел я.
Мурат появился во тьме и влепил мне такую звонкую затрещину, что я не устоял на ногах и повалился на склон, но живо вскочил, собираясь расправиться с обидчиком. Мы сцепились, тяжело дыша. Мне {было легче волочить его вниз по склону, но он сумел змеиным подныром оказаться у меня за спиной и больно заломил правую руку.
— Наверх! Или прикончу как шакала!
Его крик растворился в грянувших потоках ливня, словно над нами разверзлось озеро.
— Мы с тобой расквитаемся, рваное ухо, — злобствовал я, подталкиваемый сзади Муратом. Руку мою он так и не отпустил, пока мы не оказались высоко на холме. Я начал разминать затекшее плечо. И в это время внизу прогрохотала всесокрушающая громада селя. Она была не видна за сплошной стеной дождя, но земля заходила ходуном, как будто под нашими ногами были не твердейшие скальные породы, а стог сена. Вскоре со скоростью курьерского промчалась следующая громада, затем еще и еще…