Страница 28 из 40
Селезень забился в пожухлой мокрой траве. Я поднял трепещущую птицу. Несколько раз она дернулась и затихла. Я не из ярых проповедников вегетарианства и питаюсь, понятно, не только картофельными котлетками, но я не хочу, чтобы ради приятных приглашений на знойный остров замертво падали в траву в моей родной Сибири красивые птицы. И без того их повывели ретивые насытители полей ядохимикатами…
Впрочем, селезень, кажется, начал оживать. Через минуту-другую он пришел в себя, встряхнулся и неожиданно взвился прямо из рук.
— Впредь поминай меня добром среди утиных собратьев! Авось свидимся на Сицилии! — прокричал я ему. Он бил крыльями уже над Енисеем, где туман окончательно рассеялся, обнажив излуку с белеющими створными знаками для все более редких буксиров. Пора было идти париться.
Я зашагал от Городища по извилистой скользящей тропе. И тут меня осенило. Господи, что за несуразицу Учителю я молол! Какие золотые подвески? Какая упряжь? Больной, он разыскал меня у черта на куличках. Он призывал к высочайшему вниманию. Он сказал: все спокойно, как в урочище Джейранов. Долго тлел бикфордов шнур этой незамысловатой фразы, но взрывом меня оглушило основательно…
2. ЛЕГЕНДА О СНЕЖНОЛИЦЕЙ
— Иона, почему так тревожат, даже оскорбляют физические изъяны в совершенной красоте? Прекрасное дитя, рожденное горбуньей, радует всех. Но двухголовый монстр от Венеры Милосской?! Его появление на свет растопчет и ее красоту.
— Прекрасное — это зеркало, отражающее юность мира. Это блаженство гармонии, торжество осознавшей себя матери. А уродство — олицетворение распада, угасания жизненных сил, предвестье разложения, безобразие самой смерти.
— Зона, но у истоков златокудрой юности мира не было красоты — красоты человеческой, поскольку не было еще и самого человека. Означает ли это, что красота нарастает, преумножается, совершенствуется, восходя по лестнице времен?
— Будь так, дивные образы искусства прошлого не были бы столь притягательны. Однако именно они неисчерпаемый родник вдохновенья для все новых и новых поколений художников, скульпторов, поэтов. Ибо прекрасное неподвластно мельнице времени. Прекрасное — великолепие истинного.
— Зона, ты сказала замечательно: великолепие истинного.
— Это сказал Платон.
После первого курса я напросился в экспедицию к Учителю рабочим. В те годы он раскапывал древнее уйгурское городище в долине реки Или, несущей свои мутные воды среди отрогов Тянь-Шаньского хребта. Попасть к Учителю стремились многие в университете, притом не только будущие историки и археологи. Имя его было окружено легендами, а после того, как он возвратился из Монголии, где раскопал кладбище стегоцефалов, об Учителе заговорили и за границей. Однако пробиться в его экспедицию было трудно: все знали, что состав ее долгие годы почти не меняется, а лишних людей он к себе не берет. И все же я рискнул: заявился однажды вечером к нему на кафедру, досадуя, что так и не обзавелся приличным костюмом. Он сразу же дал мне от ворот поворот, будто обрубил канат: нет! Тогда я достал из кармана замызганной ковбойки билет в общий вагон до Алма-Аты и положил ему на стол, где лежали разные диковинные камешки — единственная слабость Учителя.
— Все равно я окажусь на городище, притом раньше вас, — твердо сказал я. — Немного подзалатаю наш домишко в Алма-Ате — и прямиком на Нарынкольский тракт. Любой грузовик подбросит до Чунджи. А там хоть пешком доберусь до обиталища Снежнолицей. Могу и бесплатно поработать, с голоду не умру. Буду рыбу ловить в Чарыне, на фазанов ставить силки. А яблок и урюка там столько, что медведи за ними спускаются с гор.
— Откуда такие познания тамошних мест? — прищурился Учитель.
— Я там целое лето отбарабанил. Сперва прицепщиком, потом трактористом, — сказал я. — На гоночный велосипед себе зарабатывал.
Он недоверчиво оглядел меня с ног до головы:
— Да разве трактористы и велогонщики такие? У них мышцы играют как у Ильи Муромца.
— А я, значит, доходяга, кости да кожа, да? — запищал я фальцетом.
— Голос богатырский, нечего возразить, — расхохотался он. — Небось и одного раза подтянуться слабо? В экспедиции, между прочим, не только песни поют, но и землицу родимую копают. Преимущественно лопатой.
Вместо ответа я подскочил к старинному дубовому шкафу, схватился за верхнюю планку, подпрыгнул и завис — кулак вровень с плечом, — исхитрившись изобразить ногами еще и угол. Этот и подобные трюки не раз приводили в смущение факультетских чемпионов по обрастанию мускулатурой.
— Буду висеть как летучая мышь. Пока не возьмете, — выдавил я сквозь сжатые зубы.
— Слезайте, слезайте, Преображенский. Убедили. Беру до конца сентября. Оклад положим как у съемщика планов — сто двадцать, но трудиться придется не перышком по бумаге, а кетменем и лопатой. Сапоги наши, портянки — не меньше трех пар — ваши. А теперь приземлитесь, пожалуйста, вот сюда, акробат.
Я осторожно сел в старинное кресло с бархатными вытертыми подлокотниками, стараясь не выдать нарушенного дыхания. Учитель спросил:
— Сознавайтесь, как на духу, откуда вы знаете о Снежнолицей Красавице?..
…Незадолго до восхода солнца нас будили сурки. Они стояли на задних лапах у своих глиняных холмиков и, казалось, созерцали переливы светлеющего неба, будто ожидая давно оттуда прилета своих неземных собратьев. Их пронзительный посвист напоминал перекличку полковых флейт. Кусты жимолости и облепихи приседали под тяжестью росы. В переливы флейт вплетались птичьи голоса. Первые лучи солнца поначалу вызолачивали белоснежные шатры горных вершин, а вскоре выкатывалась и сама огненная колесница.
Мы начинали рыться в земле сразу после завтрака, обедали в час, потом спасались в тени от зноя до четырех и снова, как кроты, вели свои ходы вплоть до закатного блистанья Венеры.
Ты начитался книг о раскопках Трои, Помпеи, Вавилона, Ниневии, о сокровищах пирамид и скифских курганов, тебе чудятся извлекаемые из мрака тысячелетий царские короны, обитые золотом колесницы, — и что ж? Где бляхи в виде головы тигра? Где зубчатые пластины, изображающие волнующееся море? Где свернувшийся зверь на набалдашнике меча? Где светильники наподобие лепестков лотоса, крокодилы крылатые из обсидиана, испещренные зернью шейные гривы, — где? Вместо блях и корон — глина, песок, щебень, а изредка — ручка закопченная от кувшина, костяной истлевший амулет, оловянное грузило («Скажи мне, где прах твой истлевший, уплывших веков рыболов?»).
Да, никакого уйгурского городища на проплешине между бешеной речкой и стеною ясеневого леса с примесью буков и тополей не было. То, что осталось от города, покоилось глубоко в земле. Поначалу, когда снимали верхний слой почвы, нам помогал бульдозер. Он притарахтел своим ходом из Чунджи и через два дня уполз. А еще через пару деньков я уже набил себе кровавые мозоли: поди справься с сотнями ведер земли. На щеке вспух рубец от рукоятки переломленной лопаты, да вдобавок ко всему меня укусила за палец мышь-землеройка, и я стоически перенес уколы от столбняка. Учитель отнесся к происшествию с землеройкой невозмутимо: оказывается, начинающий археолог может стать жертвой примерно ста видов ползучих и порхающих гадов.
Случалось, хотя и редко, вызревала на севере гроза. Она выталкивала из-за холмов многоярусные сизые башни. Облака клубились, перестраивались в боевые порядки, сопутствуемые чернильной, тяжело нависающей тучей. После свирепого ливня снова трещали победно кузнечики. Река вспухала, как жила на руке, начинала реветь.
Вечером, если не досаждали комары, я ложился, смертельно усталый, на кошму возле палатки. Поблизости, за кустами джиды (из косточек ее белесых, приторных на вкус плодов я нанизывал бусы), шевелил красными ленивыми плавниками костер. Там Учитель вспоминал свою молодость, плавания по Тихому океану, первые путешествия на Лобнор, дорогу в таинственную Лхасу, к истокам хрустальным Брамапутры, читал наизусть целые главы из «Борьбы за огонь», «Затерянного мира», «Истории, государства Российского». Особенно любил он Гоголя. «Уже он хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую рукавом среди дороги, — рассказывал, чуть заикаясь, Учитель, — как вдруг конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо! — засмеялся! Белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом поднялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как исступленный, и погнал коня прямо к Киеву. Ему чудилось, что со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным лесом, и как будто живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его…»