Я начинаю войну!

В ответ на мой вопрос «А неужели всерьез можно считать, что Афганистан созрел для социализма?!» последовал назидательный по своему тону довод его заместителя Ульяновского: «В мире сейчас нет страны, которая не созрела бы для социализма!»

Вот с таким подходом мы столкнулись сразу после Апрельского переворота в Афганистане. Видимо, этот ответ включал в себя и Соединенные Штаты Америки, и Западную Европу. Если понимать буквально, было сказано, что в мире нет такой страны, которая не созрела бы, включая, значит, и Соединенные Штаты.

Наши отношения с Афганистаном всегда были нейтрально-дружеские и при короле, и при Дауде, но где-то с 75-го года наметилась линия отхода от тесного сотрудничества с нами. Американцы через иранского шаха соблазняли многомиллиардной помощью, но с условием свертывания сотрудничества с Советским Союзом, военного в особенности. А военное сотрудничество между нашими странами было с 19-го года. В то время в Афганистане работали около ста наших военных консультантов. Королем были предприняты определенные шаги в этом направлении. Поэтому причины опасаться некоторого военного присутствия, если не в прямом смысле военного, то разведывательного, были… у нас в те годы.

Но, повторяю, когда совершился переворот, у многих глаза загорелись, что это завтрашняя социалистическая страна, ну, если не завтрашняя, то послезавтрашняя. Это было не просто теоретическое представление, что вот Афганистан может стать второй Монголией, за этим последовали действия.

Массовым потоком пошли наши партийные советники в Афганистан, в том числе и советники по другим ведомствам. Были уже в ту пору, это 78-й — начало 79-го года, и в МИДе у кое-кого из нас, и у военных, я знаю, сомнения насчет слишком большой и быстрой вовлеченности нашей страны в афганские дела. Были сомнения, что это может привести к обратным результатам, с точки зрения поддержания режима населением, из-за присутствия большого количества советских людей. Но это отметалось с порога, и поток все время увеличивался.

Что касается пришедших к власти в Афганистане Тараки, Кармаля и Амина, могу твердо сказать, что Громыко как министру иностранных дел их имена после совершения переворота ни о чем не говорили. Уверен, что для нашего высшего руководства они тоже были люди малоизвестные. Были контакты в определенных случаях с ними, ну, на уровне международного отдела ЦК, того же Ульяновского, скажем. Я не могу утверждать, но я уверен, что даже Пономарев с кем-либо из них до этого имел какие-то встречи. Поэтому было много не совсем ясного и для руководства, но повторяю, партийно-идеологическая наша часть быстро взяла курс на то, чтобы действовать как в отношении не в полном смысле завтрашней, во всяком случае, в ближайшем будущем социалистической страны. Не просто соседней страны…

Между тем в самом Афганистане довольно быстро нарастало сопротивление новому режиму. Именно внутреннее сопротивление, но постепенно все больше с определенной подпиткой извне. Тем более что в том же Пакистане были группировки, враждебные еще королю, и потом Дауду, которых и американцы подкармливали в порядке давления на того же Дауда. Тут появился совершенно новый режим, если еще не коммунистический, то просоциалистический, — эти группировки, конечно, против этого режима тоже начали наращивать свои действия.

В марте 79-го года было открытое и довольно широкое антиправительственное выступление в Герате, и в этой связи поступило первое обращение от афганского руководства, от Тараки, о присылке наших частей. Я должен сказать, что у некоторых военных, профессиональных военных, было такое легкое поползновение как-то этой ситуацией воспользоваться, ну, для проверки боеспособности наших военно-десантных частей, и нанести одиночный такой удар. Высадиться, навести порядок и убраться. Но что касается высшего руководства, в том числе и Устинова — министра обороны в ту пору, это было с ходу отметено. По-серьезному эта проблема в руководстве даже не обсуждалось.

Когда Тараки 18 марта позвонил Косыгину с просьбой о присылке войсковых частей, Косыгин высказал большое сомнение на этот счет, но добавил, что «я, естественно, должен обсудить со своими коллегами Ваше обращение».

Вот тут было первое более-менее обстоятельное обсуждение этого вопроса в рамках тогда еще не существовавшей официально комиссии Политбюро по Афганистану — она была создана где-то уже после ввода войск, в 80-м году. Но де-факто уже тройка, Андропов, Громыко, Устинов, иногда с Пономаревым, иногда без него, периодически встречались, обсуждали афганские дела. И в связи с этим звонком было обсуждение, как реагировать на обращение Тараки. В общем-то у всех было единое мнение, что — нет, нельзя идти на этот шаг.

Было решено пригласить Тараки срочно приехать с закрытым визитом в Москву, более обстоятельно с ним поговорить и растолковать ему нецелесообразность таких действий. Буквально через день, 20 марта, Тараки прибыл в Москву, повторяю, с закрытым визитом, об этом мало кому было известно и в Москве, и в Кабуле. И тут вначале Косыгин, обстоятельно и развернуто, уже от имени всего руководства высказался против ввода войск, закончив прямо тем, что: «Ввод, присылка войсковых частей в Афганистан наверняка не улучшит, а усложнит ситуацию, прежде всего для вас, для режима. Мы все взвешивали, этого делать нельзя».

Ну, для того чтобы не оставлять у Тараки надежды на то, что есть вот еще более высокая инстанция — Брежнев, сказали, чтобы к нему он обратился с этой просьбой. С довольно большим трудом, поскольку в ту пору Брежнев уже мало функционировал, организовали беседу у Брежнева в тот же день — 28 марта. Брежнев коротко, по заготовленному тексту зачитал ему коллективное мнение, в котором подтвердил то, что сказал Косыгин, что посылать войска мы не будем, этого делать нельзя, исходя из ваших же интересов, это не укрепит ваши позиции, а, наоборот, ослабит.

Уже в 78-м, то есть вскоре после переворота, начался раскол в афганском руководстве. Кармаль оказался вне Кабула, послом в Чехословакии, Анахита Ратебзад в Югославии послом, и многих других парчамистов разослали по всему миру. Наши советники и люди в Москве это, конечно, знали. Каких-либо усилий по предотвращению углубления раскола, насколько я знаю, никто из них не предпринимал, были какие-то попытки сглаживать эти разногласия, но не очень серьезные попытки, то есть это считалось их внутренним делом, тем более что каких-то, по представлению наших идеологов и работников партийных, не было предпочтений в пользу «Парчам», и почему бы не оставались халькисты во главе в ту пору, имею в виду — 78-й — начало 79-го года.

Но потом, по мере усиления репрессий против парчамистов, особенно уже в 79-м году, когда все больше набирал силу Амин, становилось все более ясным, что эта ситуация только усугубляет положение и ослабляет позиции того режима, который был в Кабуле. Помню, что предпринимались более серьезные попытки разговора и с Тараки, и с Амином, попытки уговорить, чтобы они этого не делали. Но это не оказывало никакого влияния.

После марта 79-го года внутренняя ситуация все больше осложнялась для кабульского правительства — и в силу того, что они сами вели левацкую линию и многое самим себе портили, и в силу того, что продолжало нарастать внешнее проникновение и подпитка из Ирана и Пакистана. Довольно часто поступали новые просьбы из Кабула о присылке советских воинских частей. Всего их было порядка четырнадцати, таких обращений.

До сентября никаких больше дискуссий в этой связи не возникало. Каждый раз все довольно быстро приходили к тому мнению, что этого делать нельзя, как и в марте.

В сентябре, как известно, произошел новый переворот в Кабуле, то есть Тараки был устранен, во главе стал Амин. Тараки был уничтожен физически. Вот после этого, как я понимаю, и начались новые размышления, и новые веяния в нашем руководстве.

Переворот не был для нас полным сюрпризом. В Москве было довольно хорошо известно, что Амин уже ведет работу против Тараки, и не исключалось, что он может Тараки убрать. Я, в частности, хорошо помню, что когда в конце августа 79-го года Тараки через Москву летел в Гавану на конференцию неприсоединившихся государств, именно мне было поручено побеседовать с ним, никто на более высоком уровне в этот раз с ним не беседовал, беседовали с ним, когда он уже вернулся из Гаваны. А на этот раз мне было поручено в рабочем порядке поговорить с ним, выяснить, как он уехал из Кабула, с каким настроением, и предупредить его по поводу возможных событий в Кабуле в его отсутствие. И условиться о контакте с ним в Гаване через наше посольство, в случае возникновения необходимости быстро связаться. То есть мы держали сторону Тараки.