Страница 20 из 41
Он жадно затянулся трубкой.
— Во всяком случае, на меня донесли, очевидно, водитель автобуса. Когда я после обеда намеревался поехать домой, гестапо арестовало меня на автобусной остановке. Они послали меня в Маутхаузен, а в конце войны перевели в Эбензее. С Вальтером Фридеманом я познакомился в Заксенхаузене. Он помог мне пережить самые тяжелые часы моей жизни…
— Вы вместе вернулись в Вену?
Фазольд кивнул.
— Мы сообща пробивались через трудности послевоенных лет. Затем он основал свое кредитное бюро, и дело у него пошло на лад.
— За счет других, — заметил на это обер-комиссар.
— Этого я не знаю, — сказал Фазольд, пожимая плечами. — Никаких сделок я с ним не заключал. Он иногда содействовал мне в получении заказов…
— Каких заказов?
— Эскизы всевозможных афиш, рекламные зарисовки, оформление каталогов — все, что относится к моей профессии. У него были хорошие связи.
Шельбаум бросил взгляд на Маффи, но тот не отрывался от своего блокнота.
— Вы художник-график, Вальтер Фридеман был гравером, — медленно произнес он. — Как использовали вас в концлагере?
— На таких графических работах, как шрифтовое оформление дипломов и грамот, статистических диаграмм, генеалогических таблиц. Однажды я даже занимался оформлением монографии по вопросу распространения свастики в Европе.
Обер-комиссар, казалось, хотел что-то еще спросить, но воздержался.
— Следовательно, вы знаете Фридемана с сорок второго года, — произнес он. — Не заметили ли вы за эти годы каких либо изменений в нем?
Фазольд положил трубку на письменный стол.
— Разве мы все не меняемся с течением времени? — спросил он, в свою очередь. — Двадцать лет назад мы думали так, а сегодня думаем иначе.
— Если я вас правильно понял, то вы не отрицаете изменений, происшедших с Фридеманом.
— Согласен, — подтвердил Фазольд. — В концлагерь он попал как левый радикал. В конце концов он понял, что политика ничего ему не дает, и с головой ушел в свои дела.
— С организациями, которые считаются правыми, — добавил Шельбаум.
— Возможно, и с такими, — сказал Фазольд.
Шельбауму показался странным безразличный тон, которым Фазольд рассказывал о своих страданиях в концлагере. Сам он не мог думать без горькой обиды обо всем, что ему пришлось там пережить. Если Фазольд так относится к своим переживаниям, значит, он бесхарактерный человек, или его развратили условия, в которых он живет теперь.
— Один вопрос в связи с вечеринкой, которая так неожиданно была прервана. Знали ли вы, что Деттмар оставался в доме после всех?
— Конечно, — ответил Фазольд. — Я его привел, чтобы он смог поговорить с Вальтером. Но для разговора сначала не представилось возможности. Когда мы все ушли, он скрытно пробрался в рабочий кабинет Вальтера. Об этом он предупредил заранее. Что случилось потом, я, естественно, не знаю.
— Возникла довольно странная путаница, — продолжал Шельбаум. — Фрейлейн Фридеман сказала нам, что будто бы от фрау Коваловой вы узнали, что о совершенном убийстве ей сообщила фрейлейн Фридеман. Но фрау Ковалова уверяет, будто об этом ей по телефону сказал Деттмар. Как же было в действительности?
— Я ошибся, — признался Фазольд, нервно крутя трубку. — Фрау Коваловой позвонил Деттмар.
— Но фрау Ковалова вместе с тем сообщила, что, когда ей позвонили, вас уже не было.
На дряблом лице Фазольда читалось смятение.
— Нет, нет, я был у нее.
— Мы это еще уточним, — сказал Шельбаум, поднимаясь.
Когда обер-комиссар и Маффи вышли из дома, начал моросить дождь.
— Пройдя концлагерь, этот Фазольд совсем не поумнел, — вслух размышлял Шельбаум. — Примечательно, что он утаил от нас нечто такое, что не имеет ничего общего с делом Фридемана. Вы знаете, чем в действительности занимались люди его профессии в концлагере Заксенхаузен?
Они сели в автомашину.
— Изготовляли фальшивые фунты и доллары, — произнес он, помолчав некоторое время. — Таким образом нацисты думали подорвать эти валюты во время войны.
В длинной, окрашенной белой краской приемной на первом этаже здания, где размещалась комиссия по делам иностранцев, Нидл снял шапку и осмотрелся. «Должно, быть, та дверь, что справа», — подумал он. Вывеска на двери гласила: «Входить по одному, и только после вызова! Стучать запрещается!» Прочитав надпись с презрительным сопением, Нидл нажал на дверную ручку и вошел. Через очки, сползшие на кончик носа, на него смотрело лицо, напоминавшее выжатый лимон. Термос и пергаментная бумага на столе говорили о том, что хозяину комнаты помешали завтракать.
— Не понимаете по-немецки?
— Почему же, — возразил Нидл. — Но как узнать, когда можно войти, если нельзя постучать?
— Когда у меня есть время, то я вызываю сам. Подождите там, снаружи.
— Не могу. У меня не так много времени, — пояснил инспектор.
— Да ведь это же!.. — Побагровев от гнева, чиновник выскочил из-за письменного стола.
— Терпение, коллега, — сказал Нидл, переходя на серьезный тон. — Я из уголовной полиции.
Чиновник мгновенно утихомирился.
— Мне нужна справка об одной иностранке, которая живет в Вене, — сказал Нидл и сел, не дожидаясь приглашения. — Звать ее Нина Ковалова, она владеет «Черкесским баром» на Бертлгассе.
— Что вы хотите знать об этой даме?
Чиновник вскочил, пододвинул лестницу к шкафу, поднялся по ней и тут же спустился с розовой карточкой в руках.
— Любопытно, — сказал он, — никаких конкретных данных. Только пометка тайной полиции об изъятии.
— Вы и есть тайная полиция? — удивился Нидл.
— Да, но эта карточка, как видите, не у меня. Я не знаю, где она. Попытайтесь поискать на Цедлицгассе.
Нидлом овладело неприятное чувство. «С Коваловой что-то не так», — подумал он.
Через пять минут Нидл был у знакомого ему комиссара Шотте на Цедлицгассе. Шотте тут же поручил секретарше разыскать документы, касающиеся Коваловой.
— Материалы были затребованы группой «С», — доложила секретарша. — Вы тогда были в отпуске, господин комиссар.
— Группа «С» министерства внутренних дел? — воскликнул Нидл. Он смотрел на Шотте, а тот на него.
— Вы обожжетесь на этом деле, — заметил наконец Шотте. — Это пустой номер.
— Но я должен хоть что-то знать.
— Никто не обязан что-то знать, — сказал Шотте. — Для чего вообще вы ведете розыски?
— По делу Фридемана, — ответил Нидл.
Шотте нахмурился.
— Оставьте это, Нидл, и придержите Шельбаума.
Но не таков был Нидл. Он считал: коль дано задание, его надо непременно выполнить. Четверть часа спустя он уже был на Херренгассе, где доложил о себе в отделе 17.
Когда потом Нидл вспоминал о разговоре, его всякий раз заново охватывало чувство негодования. О явке в этот отдел надо докладывать предварительно за четыре недели в письменной форме, да еще по меньшей мере часа два просидеть на скамейке. На этот раз его принял сам начальник сектора, к которому он и заходить-то не собирался…
— Вы хотите посмотреть на материалы относительно этой Коваловой? — холодно спросил начальник. — Почему?
— Мы ведем расследование по делу Фридемана, — ответил Нидл.
— В настоящее время мы перерегистрируем иностранцев, проживающих у нас длительное время, — сказал начальник сектора. — Я не могу в это вмешиваться.
Инспектор молчал. Он понимал, что это была пустейшая отговорка. «С каких пор министерство внутренних дел занято такими мелочами?» — хотелось ему спросить.
— Вы идете по ложному следу, — закончил начальник сектора.
Когда Нидл доложил Шельбауму обстановку, обер-комиссар длительное время хранил молчание. Затем сказал:
— Постепенно я кое-что начинаю понимать.
— Следовательно, мы оставим Ковалову в покое? — констатировал Нидл.
— Нет! — резко сказал Шельбаум. — Пусть группа «С» имеет свои основания для ее охраны. Но нам никто не помешает выяснить, какую роль она сыграла в деле Фридемана.