Завещание барона Врангеля

— Ошибаетесь, господин полковник. Я не испытываю отвращения к жизни. У меня четверо детей.

— Неужели? Однако вы не похожи на примерного семьянина. Да вот и ваша склонность к бродяжничеству.

Анцимирисов сделался мрачнее тучи.

— Господин полковник, вы словно вьете вокруг меня паутину!

— Такова служба, — с откровенным простодушием ответил Прозоров. — Император ждет от вас подробнейших показаний о происшедшем в Таганроге. Запирательство ухудшит ваше положение.

— Я уже говорил, что предпочитаю следствию беседу с его величеством наедине.

— Это невозможно! Император тоже упрям. И подозрителен. Необъясненный донос, рассматривается им как ложный донос. Егерь, противу вас, повинен самую малость, но и он в крепости. Желаете убедиться? Не усугубляйте свою участь, есаул!

Анцимирисов сделал несколько шагов по комнате, похлопывая себя руками по плечам. В крепости было холодно.

— Господин полковник, почему вы не записываете наш разговор?

— Не беспокойтесь! О нем будет доложено императору.

— В таком случае, я — заложник вашей порядочности?

— Я на службе и принимал присягу.

— Ваш род известен?

— Да, я графского звания.

— Хорошо, господин полковник, я буду говорить.

— Меня интересуют только факты. Генерал Левашев чересчур очарован вами, но я готов согласиться с ним, коли вы перестанете делать из тайны молитву.

Прозоров вызвал караульного и велел подать есаулу шинель и горячего чаю. Отхлебывая из железной кружки кипяток, есаул начал свой рассказ.

— Это странная история… — Анцимирисов сделал паузу, освежая в памяти события годичной давности. — В то утро я зашел в помещение таганрогского карантина, к знакомому лекарю, что обучал меня, из любви к искусству, своему ремеслу. Лекаря на месте не оказалось, и я хотел было уйти восвояси, — но тут появился доктор — из тех, что занимались покойным императором. Он принял меня за одного из карантинных фельдшеров и приказал следовать за ним в дом градоначальника.

Прозоров внимательно слушал, не упуская из виду малозначимых, на первый взгляд, деталей.

— По какому случаю зашли вы к лекарю?

— У меня разболелась старая рана.

— Вы воевали?

— Да. В отряде графа Милорадовича.

— А точнее?

— В четвертом пехотном полку генерал-лейтенанта Остерман-Толстого.

— Положим, вы правы. Но в справке о вас сказано «в сражениях не был».

— Я воевал партизаном. Об этом знает бывший адъютант Толстого, барон Остен-Сакен.

— Сей генерал теперь далеко от Петербурга: воюет с персами в Нахичевани. Впрочем, это не суть важно. Продолжайте.

— После бальзамирования в офицерской казарме была пирушка. Фармаковский — тот доктор, что принял меня за фельдшера — хватил лишнего и проболтался, что первоначально, при вскрытии, печень императора была не та, что при бальзамировании. Получалось, что в этот промежуток времени кто-то поменял органы? Нет, подумал я, легче было поменять сосуды. Ночью я проник во дворец и стал искать… Так и есть — в двух разных местах подвала я нашел серебряные кубки. Прихватив их, я поспешил к лекарю, о котором рассказывал давеча. Исследовав содержимое сосудов, лекарь признал в одном из них наличие отравленной печени. Он не смог определить яд… Но ведь в посмертном акте докторов об этом нет ни слова! Когда поднялся шум и на ноги была поставлена вся полиция, я так же скрытно вернул один из сосудов на место. А второй — «истинный» — оставил на хранение у лекаря. Я заклинал его сохранить кубок и поспешил в Петербург, но меня схватили…

— И все же вы бежали!

— Бежал. Но судьба улики мне неизвестна. Я собирался воспользоваться ею только в случае открытого суда, назначенного лично его величеством.

— «Открытого суда»? — Прозоров недоумевал: в уме ли этот человек! — Вы полагаете, что император способен предпочесть спокойствию России сомнительные показания? Напрасно.

— Я полагаю, что правда стоит того!

— Согласитесь, Яков Семенович, что все это похоже на искусную мистификацию.

— Вы не верите мне?! — Анцимирисов в отчаянии схватился за голову.

— Помилуйте! — развел руками Прозоров. — Кто ж вам поверит, когда под актом анатомического освидетельствования стоят подписи тайных и статских советников! Верно, доктора не назвали причиной смерти императора отравление. Пусть даже случайное… Но они ясно указали, что болезнью была поражена первоначально печень.

— Подмена была совершена знающим человеком! — продолжал настаивать на своем есаул.

— Допустим. Но всему миру известно именно это и ничто другое. А вы хотите одним признанием смутить миллионы людей!

— Я не думал об этом. Я жил подозрениями…

— Вы отчаянный человек, Яков Семенович. Да, кстати… Давеча вы обмолвились, что знакомы с бароном Сакеном.

— Мы узнали друг друга в деле.

— Отлично! Сказывают, барон азартный картежник. Так ли это?

— Мы больше общались на богословские темы.

— Неужели! Выходит, барон состоял в Библейском обществе не галочки ради? Вы часом не были членом одного из Библейских кружков?

— Был. В молодости я примыкал к священству и строил собор в Екатеринодаре.

— Интереснейшая вы личность, есаул! Кабы не срочные дела, я с удовольствием познакомился бы с вами поближе. Жизнь ваша, судя по всему, была полна приключений.

Есаул вскинул голову. Полковник обладал недюжинной волей, но и он поддался мистической силе, исходившей от Анцимирисова. — Даст Бог, свидимся, — глухо произнес казак, и Прозоров почему-то поверил, что так оно и будет.

— Может быть, вы и пророк, Яков Семенович, — не рискнул усомниться в словах есаула Прозоров, — но теперешняя ваша участь трагична. А посему не усугубляйте свою судьбу новыми домыслами.

Лондон, 17 ноября 1826 г.

Следуя из Илфорда в столицу, Уилсон попросил возницу не гнать лошадей. Он хотел основательно обдумать предстоящий разговор с министром иностранных дел. Уилсон был незаменимым для Каннинга советником в политике, проводимой Англией в отношении России. Министр понимал, что если из запутанного клубка политических интриг вычленить неофициальные контакты членов Кабинета и сотен других министерских чиновников — с множеством частных лиц, «играющих на политику», — от этого клубка остался бы один хилый каркас, способный в любую минуту развалиться.

В доме министра царил тот беспорядок, что присущ обычно человеку, сознающему тяжесть своей болезни и неотвратимое приближение рокового дня. Всюду в рабочем кабинете стояли пузырьки с лекарствами, лежали пилюли.

И все-таки Каннинг встретил Уилсона во фраке, из нагрудного кармана которого торчал кончик белоснежного платка, источавшего нежнейший аромат духов «от Бертрана».

— Сэр, как я рад нашей встрече! — Уилсон склонил перед министром голову и горячо пожал протянутую ему руку. Она была вяла и холодна. — Как врач, я должен был навестить вас много раньше… Виноват!

Каннинг был, как всегда, великодушен:

— О, Фрэнсис, не корите себя понапрасну. Доктора мне уже не помощники. Даже такие светила медицины, как Дженнинг и Коллуэй, не гарантируют мне жизнь более чем на месяц вперед. А потому, доктор, не будем тратить время попусту! Хотите сигары, кофе?

— Благодарю, сэр! Жизнь в России едва не отучила меня от старых, добрых привычек…

— Неужели! Разве русская императрица не пьет кофе? — лукавая усмешка скользнула по губам министра.

— Видите ли, сэр, когда я присутствовал на синклите докторов, то кофе не подавалось, в иных обстоятельствах у меня просто не было времени на такие пустяки.

Каннинг засмеялся и с чувством похлопал друга по плечу, по-достоинству оценив юмор доктора.

— Думаю, Фрэнсис, теперь вы с лихвой вознаградите себя за вынужденное воздержание. Скажите же, наконец, неужели никто из придворных Марии Федоровны не догадывался, что Павел — рогоносец? Дворцовые тайны так недолговечны!

Уилсон пожал плечами.

— Как это ни странно, но самым проницательным в царской семье был покойный император. Очевидно, это наследственное… В четырнадцать лет, когда юный Александр понял, что заговор против его отца необратим, он решил, что лучше «благословить» переворот, чем встать в оппозицию. Спустя двадцать лет он так же верно угадал, что партия Аракчеева сильней прожектеров, ставящих на конституцию. К сожалению, он не понял одного: Англия ради сохранения дружественных связей с Россией не поступится своими глобальными интересами.