Юго-запад

Белый флаг с красным крестом недвижно висел над воротами на противоположной стороне улицы. Такой же флаг висел и над подъездом дома. Окна в здании были кое-где открыты, и один раз Виктору даже показалось, что внутри, в одной из комнат, мелькнула фигурка в белой косынке и в белом, туго перетянутом халате. У него вдруг стало сухо во рту. Сколько дней он не видел Ниночку? Почти полтора месяца, с конца февраля...

Подойдя к воротам медсанбата, он увидел в конце улицы со стороны Ротнойзидля большую разрозненную толпу. Глухой ропот и шарканье сотен усталых, отяжелевших ног, казалось, шли впереди этой толпы, висели над ней.

Толпа приближалась, и стало понятно, что это за люди. Изможденные, обросшие, исхудавшие, опухшие от голода старики и старухи, подростки, женщины, девушки, одноногие калеки с костылями, они шли медленно, никуда не спеша, поглядывая на солнечное небо, на дома, на советских солдат, оказавшихся в этот час в Обер-Лаа, и в их глазах — тусклых или горящих, но одинаково счастливых — блестели слезы. Кое-кто нес в руке флажок своей страны или имел нарукавную повязку национальных цветов на правом рукаве.

— Четвертая партия за сегодняшний день, — тихо сказал кто-то сбоку от Мазникова.

Возле закрытых ворот стоял пожилой санитар, пропахший карболкой, йодоформом и махорочным дымом, аккуратно побритый, в густо начищенных сапогах.

— Четвертая, говорю, партия за сегодняшний день, — продолжал санитар. — Эх, видать, и досталось сердечным. С разных стран народ, всякие есть — и поляки, и французы, и югославы... Я говорил нынче утром с одним сопровождающим. Теперь по домам пойдут. Это они на вокзал передвигаются, в Шопрон, что ль... Все из лагерей, из концентрации. Век за нас бога молить должны, что вызволили. До самой смерти.

Он собрался было уходить, но Виктор остановил его:

— Кто ваш хозяин? Подполковник Стрижанский?

— Ну... Стрижанский, — недоверчиво оглядывая его, ответил санитар.

— А Никитину, Нину Сергеевну, ты, папаша, знаешь?

— Ну.., знаю. Сейчас на первом этаже около аптеки встретил,

— Не в службу, а в дружбу, позови ее.

— Она при деле, занята.

— Ох, и строгий ты!

— Порядок есть порядок, дорогой товарищ!

— Миша! Мишенька! Миша! — со стоном взметнулось вдруг над улицей.

Расталкивая людей, почти из самого конца колонны, все еще тянувшейся через Обер-Лаа, выбежала девушка в черном коротеньком платье, в потертой шубенке нараспашку, в накинутом на светлые, растрепанные волосы рваном клетчатом платке.

— Жениха нашла! — беззлобно бросил ей кто-то вслед.

Девушка обернулась, задержалась на мгновение, всхлипнув, сказала:

— Братик это! Братик мой! — и опять побежала к воротам под белым с красным крестом флагом. — Мишенька! — И вдруг остановилась, глядя на Мазникова в упор. — Ой, нет, не он! Не он... Ошиблась я...

Она медленно повернула обратно, вытирая кончиками платка мокрое от слез лицо.

— Эх, горе горькое! — вздохнул санитар. — Дай-ка мне сигаретку! — Он взял сигарету из протянутой Виктором пачки.

— Нину Сергеевну, значит, позвать? Ладно, так и быть.

Ниночка вышла очень быстро, остановилась на крыльце.

Увидев Виктора, не удивилась, и ему стало немножко обидно.

— Здравствуйте! — сказал он, глядя на нее снизу вверх. — Это же я!..

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан! — Глаза Никитиной засияли прежним смешливым, слегка вызывающим блеском. — Но вы приехали слишком рано. Война-то еще не кончилась. Надо держать данное слово!..

Танки вступили в бой с марша. Они пошли вдоль набережной Дунайского канала, расчищая себе дорогу огнем своих пушек. Впереди все было в багровом дыму и в пыли, сквозь который изредка просверкивали вспышки орудийных выстрелов. Правее полка Рудакова, ожесточенные бессмысленным сопротивлением противника, гнали немцев через парк Пратера к его главной аллее еще два танковых полка корпуса. Как невидимые струны, стонали в полете бронебойные, фугасные и осколочные снаряды «тридцатьчетверок», золотисто-кровавым огнем полыхали дымные разрывы тяжелых мин, схлестывались пулеметные очереди, и во всем этом порыве наступательного боя, внешне похожего на великий огненный хаос, почти не было слышно разрывов ручных гранат и беспрерывного треска автоматов.

В середине дня одиннадцатого апреля группы советских автоматчиков и несколько танков просочились к Северному и Северо-Западному вокзалам, в парк Аугартен, на Рейхсбрюкенштрассе, на улицу адмирала Шеера. Сопротивление прижатого к реке противника возрастало пропорционально натиску советских войск. Фронт немецкой обороны постепенно сокращался, и как естественное следствие этого — увеличивалась плотность его огневых средств. Каждый угловой дом становился дотом, вооружённым и противотанковой артиллерией, и фаустпатронами крупнокалиберными пулеметами. Все главные улицы за площадью с поэтическим названием «Звезда Пратера» были перегорожены баррикадами. Трамвайные вагоны, автобусы, подбитые и сгоревшие танки, ежи из сваренных крест-накрест рельсов, перевернутые автомашины, мебель, выброшенная из квартир, — все это преграждало дорогу советским танкам и стрелковым батальонам, упиравшимся в баррикады под прицельным огнем противника. В тылу наступавших появлялись разрозненные группы переодетых в штатское эсэсовцев. Они нападали на отдельные автомашины, на грузовики с ранеными, на зазевавшихся, отставших от своих подразделений солдат.

Но к концу дня почти вся юго-восточная половина Пратера была в руках советских войск. Немцы оставались в районе вокзалов, Аугартена и четырех мостов через Дунай: двух железнодорожных и двух — под обычное движение. По ним пригороды Кайзермюлен и Флоридсдорф были связаны с Пратером трамвайными линиями.

Вечером активность уличных боев слегка уменьшилась. Но в тылу наступавших стало интенсивней движение автомашин, танков, артиллерии, дивизионов гвардейских минометов. Средства усиления пехоты подтягивались к переднему краю. Перегруппировывались и получали новые направления танковые части. Выдвигались на новые огневые позиции пушечные и гаубичные полки. Вверх по Дунаю под обстрелом противника, еще занимавшего левый берег, поднимались бронекатера Краснознаменной Дунайской Флотилии.

Весь день за вокзалами и в районе Имперского моста густо клубился дым пожаров. А когда стемнело, синева вечернего неба окрасилась кроваво-грязными подтеками огромного, стелившегося низко по горизонту зарева...

С толстых труб, которые в три ряда тянулись вдоль отсыревшей бетонной стены подвала, капала вода. Тускло горела лампа из стреляной гильзы. В соседнем отсеке монотонно гудели голоса связных. Кто-то храпел. Наверху, содрогая все здание, поминутно ухало. И ото всего этого — от размеренного тюканья капель по цементному полу, от дымной полутьмы и сдержанного гула голосов — Талащенко очень хотелось спать: он не смыкал глаз уже тридцать шесть часов!..

Кравчук тоже не спал вторые сутки, Но голос его звучал сейчас свежо, спокойно и бодро. От комбрига, как всегда, попахивало одеколоном, и чистый подворотничок белой тонкой полоской врезался в его сильную загорелую шею.

— Данные разведки и наблюдения показывают, — говорил Кравчук, играя огрызком толстого карандаша, — что противник постепенно и скрытно оттягивается за Дунай. Мосты на Дунае — это нам тоже хорошо известно — заминированы и подготовлены к взрыву. Один из них, вот этот, Имперский, Рейхсбрюке, находится в полосе наступления корпуса, на участке нашей бригады, а еще точнее — твоего батальона. Нужно выделить группу хороших ребят, человека четыре автоматчиков и двух-трех саперов. Больше нельзя — будет трудно пройти передний край... Эта группа должна разминировать мост, сохранить его для переправы на ту сторону.

— Ясно, — кивнул Талащенко. — Сегодня?

— Сейчас! В нашем распоряжении только эта ночь. Хозяин приказал мне передать вам: батальон должен спасти мост — это главное, что от тебя требуется сегодня ночью. Я не буду говорить, как сложится обстановка, если немцам удастся мост взорвать — ты это прекрасно понимаешь сам.