Страница 4 из 96
…Миновали Кронштадт. Идем на запад. Поход предстоит длительный. Только я устроился поудобнее, как моторист Толя Казаков толкнул меня в плечо, показал пальцем наверх и потом на погоны. На корабельном языке жестов, где рев двигателей не перекричать, это означает: «На мостик, к командиру!»
Вышел на палубу, поднялся на ходовой мостик.
— Проверьте донное освещение компаса, — приказал командир.
— Есть.
Вот в чем дело. Не действует подсветка компаса, командир и рулевые лишены возможности наблюдать за курсом. Ругая себя за непредусмотрительность, соскочил по скобтрапу на палубу. В машинном отделении схватил фонарик, «контрольку» — и снова на мостик.
Чтобы не демаскировать корабль, накрылся с головой бушлатом и подсветил нехитрую внутреннюю проводку нактоуза. Внешне все в порядке. Кручу рукоятку потенциометра.
— Гена, — прошу сигнальщика Ампилогова, — посмотри на картушку. Есть подсвет?
— Нет, — отвечает Гена.
Начинаю волноваться. Неужели лампа? Ведь перед выходом лично проверил — светилась. Вибрация? Может, стряхнуло нить накаливания? «Контролькой» проверяю питание на патроне лампы — нет. Проверяю питание на потенциометре — есть. Вновь вращаю рукоятку потенциометра и прошу:
— Как, Гена?
— Нет.
В чем же дело? Нажимаю рукоятку по оси вращения, поворачиваю.
— Есть, — шепчет Гена.
Теперь все ясно: отошел ползун потенциометра.
Через минуту доложил командиру об устранении неисправности.
Мелочь вроде, а сколько волнений! С унылым видом спускаюсь в машинное отделение. Здесь духота, остро пахнет бензином и перегретым маслом. Надсадно гудят моторы. И непоправимая моя беда — качка. Пока был на мостике — терпимо. Но тут… Начинает появляться знакомое чувство тошноты. Ложусь на паёлы у линии вала, стараюсь задремать. Не получается. Только закрою глаза — лечу в какую-то пропасть. Открою — вижу все цвета радуги. И неприятная, необъяснимая слабость во всем организме.
«Моряк… — терзает назойливая мысль. — От рядовой качки киснешь. А если шторм?.. Спишут на берег! Вояка…»
Утром бросили якорь на рейде у острова Лавенсари. Совсем разбитый вышел на палубу подышать воздухом. Подумал: «Что же будет со мной дальше, если за одну ночь меня так измотало? Или привыкну? Главное, чтобы командир не узнал. Потом видно будет».
— Электрик, в машину! — голос старшины.
Спустился. Работы много, до середины дня хватит. Думал, забудусь, — не тут-то было. Обед пролежал на палубе, укрывшись капковым бушлатом.
Забегая вперед, скажу: мои надежды не оправдались и в дальнейшем побороть морскую болезнь не удалось. Она постоянно изматывала меня. Сослуживцы помогали, чем могли. И главное, не говорили командиру.
В начале зимы 1944 года все чаще в разговорах команды слышалось упоминание о Нарве. Мы несколько раз в плотные зимние сумерки ходили к берегам Нарвского залива. Вызывали огонь на себя, чтобы по вспышкам орудийных выстрелов запеленговать расположение вражеских батарей.
Катер шел вдоль берега, занятого противником, ожидая обстрела. А противник молчал. На противоположном галсе мы подходили еще ближе к берегу. Снова молчание. И только когда входили в пристрелянный фашистами квадрат, начиналась огненная карусель. Залп… Мы резко меняли курс. Взрывы белыми султанами поднимались там, где только что прошел наш корабль. Гремел второй залп — и катер снова на высокой скорости менял курс. Командир как-то умудрялся при этом пеленговать вспышки выстрелов, щелкал секундомером, делал пометки в записной книжке.
Вскоре мы узнали, что готовится десант под Нарву. Наш дивизион должен был обеспечить высадку первого броска.
Разумеется, о дне начала операции не знал никто. От сохранения тайны зависел ее успех.
В приготовлениях прошла неделя. Мы до мелочей знали свои обязанности с момента погрузки десантников на катер и до высадки. Еще и еще раз проверили свои заведования, подготовили личное оружие (предполагалось, что в случае серьезного повреждения катера команда сойдет на берег и вольется в десант).
Поздно вечером 13 февраля мы были подняты по тревоге. Катера подошли к пирсу и встали на заранее обусловленные места. Через несколько минут сюда стали приходить десантники. Они быстро и бесшумно разместились по кубрикам. После проверки личного состава десанта корабли один за другим отошли от пирса и, построившись в походный ордер, взяли курс к месту высадки…
На верхней палубе темень. Идем уже более двух часов. Ход около восемнадцати узлов. Все мысли — о предстоящем бое. Мне поручено ставить трап в момент подхода катера к берегу. По этому трапу десантники должны сойти на берег. Он не тяжелый, узкий, длиной около трех метров. Если один конец поставить на невысокий козырек форштевня, то можно без особых усилий перекинуть его на берег. Закрепил оттяжку трапа на кнехт; теперь все нормально. Подошел к своему орудию. Здесь слышался тихий, спокойный разговор.
— Наводи по огневой точке, которая ближе к берегу, — наставлял командир орудия Василий Дроздов наводчика Ясинского. — Это самая опасная точка для десантников. С дальними они разберутся сами, когда зацепятся за берег. Огонь откроем, когда начнет противник. Первые двадцать — трассирующие. Бить до полного подавления огневой точки. Потом перенос на соседнюю, тоже ближайшую… Ну, что у тебя, юнга?
— Нормально, — ответил, стараясь придать голосу твердость.
Перед боем всегда какая-то напряженность. Уже все готово, проверено и перепроверено. Остается ждать. И вот это ожидание и есть самое тягостное. Когда корреспондент флотской газеты спросил меня, что я чувствовал перед боем, я, не задумываясь, ответил: «Чтобы скорее началось…»
Было еще совсем темно, когда с идущего впереди катера замигали глазки «ратьера»: «Приготовиться!» По кубрикам прозвучал сигнал аврала. Я прошел на нос катера и, закинув автомат за спину, лег у козырька. Рядом трап. «Поставлю, — успокаивал я себя. — В случае чего десантники помогут…» Я слышал, как они, стараясь не шуметь, подходили один за другим и ложились на палубу рядом со мной.
Заряжающий носового орудия Сережа Кузнецов начал промеры глубины. «Чисто… Чисто… Чисто…» — докладывал он через каждые 30—40 секунд.
Напряжение нарастало. Я всматривался в темень, силясь увидеть очертания берега, но напрасно: ничего не было видно. А берег был недалеко.
«Чисто… Чисто…» — невозмутимо докладывал Кузнецов. И наконец: «Есть!.. Два метра… Полтора… Метр…»
Вот он — берег.
Пора!
Передвинул трап через козырек. Теперь только толкнуть его, и он вывалится за борт. Оттяжкой его удержит на катере, а дальний конец ляжет на грунт.
Кузнецов перешел к орудию, взял обойму.
— Орудия и пулеметы… Товсь!
На какое-то мгновение я вспомнил отца. Почти два с половиной года назад, в студеную октябрьскую ночь, вот так же шел с отрядом моряков в Нижний парк Петергофа полковник А. Т. Ворожилов. Он был командиром десанта и погиб в том бою. А я, узнав об этом, твердо решил всю свою жизнь посвятить военной службе и стал юнгой. Кажется, с тех пор прошла целая вечность: блокада, бомбежки и артобстрелы, походы и бои… И мы уже гоним врага на запад. Но с каким трудом и потерями дается каждый шаг…
Когда днище катера коснулось грунта, я вытолкнул трап вперед. Дальним концом он уперся в берег.
— Пошел! — прозвучал негромкий голос.
Десантники дружно — кто по трапу, а кто и просто рывком через борт — устремились вперед.
И в ту же секунду лопнула напряженная тишина. Ударил орудийный выстрел, над участком высадки повис осветительный снаряд. Стало светло, берег будто ожил. Засверкали огоньки пулеметных точек, засвистели пули, надсадно завыли мины.
Орудия и пулеметы наших кораблей открыли массированный ответный огонь по укреплениям и огневым позициям фашистов.
Наша сорокапятка била по пулеметному гнезду. После первых выстрелов огонь пулемета прекратился. «Есть!» — обрадовались мы. Но стоило перенести стрельбу на новую цель, как подавленная точка вновь заговорила. Пришлось снова бить по ней.