Страница 3 из 96
— Ранен?..
— Иди на место, юнга! — приказал Мураховский и застонал: — Иди на связь!.. В ногу угодил, гад!.. Иди! — В его руках уже был индивидуальный пакет.
Я слишком хорошо знал Мураховского, чтобы вступать с ним в спор даже по такому поводу, и нырнул в люк… Почти тут же катер вздрогнул раз, другой, накренился с борта на борт: в ночь навстречу врагу ушли торпеды.
Я уже был в радиорубке, когда раздался мощный глухой взрыв.
«Есть!» — радостно пронеслось в голове… И тут же почувствовал, что куда-то лечу.
Не знаю, сколько прошло времени до того момента, когда я очнулся. Болела голова. Болела и кружилась. Что-то горячее текло по спине, горячее и липкое. Но очнулся я от другого — от холодной соленой воды, которая плескалась в рубке. Понял: ранен. И где-то пробоина. Посмотрел на большую радиостанцию и ахнул: в ее корпусе зияли пробоины, из них торчали обрывки проводов. Не в лучшем виде была и вторая станция. Удивился тому, что лампочка продолжает светиться. Глянул под ноги, и показалось, что вода прибывает… Мотнул головой — все поплыло перед глазами. На миг. А потом пришло другое: тишина.
Бой, наверное, кончился, и мы идем в базу с победой. Но вода все прибывает. Вышел из рубки, заглянул в кубрик — вода. Хлещет в большую рваную пробоину по правому борту. Доложить надо. Но сперва — заткнуть, хоть одеялом или подушкой… Моя попытка оказалась тщетной: и одеяло, и подушку тут же вытолкнуло. Быстро, как мог, добрался до рубки — здесь лежал Мураховский.
— Юнга, перевяжи… — Он застонал. — Грудь перевяжи…
— Где командир? — спросил я.
— В машине…
Что-то случилось, но что, я понять не мог.
— Двигатели вышли из строя, — прошептал Мураховский. — Командир и боцман пошли налаживать…
Не знаю как, но я сумел перевернуть Мураховского на спину, снял с главного старшины капковый бушлат, китель. При свете карманного фонарика перевязал рану на его груди. В рубке был НЗ — неприкосновенный запас. Из фляжки влил старшине в рот спирта. Мураховский поднял голову.
— Спасибо, юнга… Как командир, он тоже ранен?
— Не знаю…
У люка в моторный отсек я услыхал голос Пирогова.
— Погибли ребята. Все. И еще Булычев.
— А он-то как попал в машину? — Это голос Еремеева.
— Юру старший лейтенант послал на помощь, они там все раненые были.
Я не мог выговорить ни слова.
— Понимаете, ребята… — Степан Антонович положил мне руку на плечо. — Осколки пробили коллекторы, и отработанные газы пошли в отсек. Все стали задыхаться. Тогда-то Боря и попросил помощи, в отсек послали Булычева.
— А дальше? — тихо спросил Еремеев.
— Дальше… Уже после того как торпеда попала в транспорт, два двигателя совсем вышли из строя. Третий ребята запустили. И задохнулись… Все четверо. Себя не пожалели — корабль спасли и всех нас спасли…
Я плакал. Погибли боевые товарищи, мои хорошие друзья: юнга Анатолий Токмачев, ленинградец, такой веселый парень; Юра Булычев, которого мы между собой почему-то звали Егором. Погиб мой наставник старшина второй статьи Борис Кожевников, моторист Саша Пименов…
Всю жизнь будут они для меня примером… А тогда я плакал…
И вдруг двигатель заработал.
— Молодец, командир! Наладил!
— Он же из механиков…
Уже потом все мы, живые с «ТКА-66», узнали, что во мгле этой апрельской ночи наш катер искали товарищи. Искали до тех пор, пока не получили приказа вернуться на базу: приближался рассвет, и безоружным кораблям — торпеды, снаряды и патроны были израсходованы в бою — было опасно оставаться в море. Торпеды были израсходованы с толком: каждый из наших катеров пустил на дно большой гитлеровский транспорт.
Друзья полагали, что «ТКА-66» погиб. А катер под одним двигателем шел в Мемель. Вода затапливала отсеки, носовой кубрик, гуляла в радиорубке, в командирской каюте. Мы имели такой дифферент на нос, что самая слабая волна прокатывалась до ходовой рубки. Чтобы этот дифферент не увеличивался и катер не затонул, все мы, кто мог, откачивали воду из кубрика. Завели на пробоины пластыри и откачивали… Боцман стоял на руле. Рядом с ним командир старший лейтенант Михайловский давал боцману команды. Израненными, перевязанными руками командир не мог делать ничего.
Работал только один двигатель из трех. Все мотористы погибли, и с ними пулеметчик Булычев. Они лежали на палубе, между торпедными аппаратами. Старшина группы мотористов Мураховский почти все время был без сознания. И все-таки катер шел в Мемель, и мы знали, что дойдем. Мы знали и верили в то, что придем в Мемель и снова уйдем в море, чтобы бить фашистов. Бить без пощады, насмерть.
День восемнадцатого апреля поднимался над морем не по-весеннему хмурый, а мы продолжали идти в базу на одном двигателе, продолжали вычерпывать воду из носовых помещений.
Не знаю, как другие, а я двигался механически: наклонялся за ведром, вытаскивал его наверх… И спина вроде болеть перестала. Только под бушлатом, под суконкой, чувствовалось: тельник присох. Я не знал, царапина там или настоящая рана, но полагал: если жив и работаю, значит, ничего серьезного. С головой было хуже: как нагнусь — в глазах темнеет. Но ведь другим было не легче — Пирогову, Еремееву, боцману, самому командиру.
Все ранены, но никто не сдается. И катер идет вперед. Медленно, но идет… Вот уже поздний вечер, а берега не видно, только черная вода за бортом, черная вода в носовом кубрике. Ей конца нет. Стоит лишь прекратить откачку, как вода заполнит кубрик, и тогда конец.
Я снова нагибаюсь за таким тяжелым ведром…
На рассвете девятнадцатого апреля впереди по курсу показался берег — на фоне серого неба серые дюны, которые тут и там перечеркивали черные тени деревьев. Чем ближе подходил катер к белым гребням наката, тем больше мы слабели, и нам казалось, что берег далек, что он отодвигается от нас… Все часы на катере были разбиты, и никто не знал, сколько долгих минут или часов прошло до того мгновения, когда форштевень зашуршал по песку и катер встал.
До суши еще было порядочно, мощные волны прибоя с грохотом проносились по бортам катера, накатывались на кромку земли. А там стояли наши солдаты с автоматами и что-то кричали нам…
Юлий Ворожилов,
юнга бронированного малого охотника
В ТРУДНЫХ ПОХОДАХ
На бронированный малый охотник под номером «519» я был назначен весной 1943 года, после обучения в роте юнг в Кронштадте. Мне шел тогда семнадцатый год, я с гордостью носил морскую форму и, как все наши ребята, рвался в бой.
Однако воевать пришлось не сразу. «БМО-519» только начинал строиться, и экипаж для него формировался на заводе в основном из числа выпускников школ Учебного отряда. После первого знакомства командир катера старший лейтенант М. А. Гринспон сказал:
— Придется участвовать в постройке своего корабля и одновременно овладевать его техникой, учиться.
Опять учиться? Помню, у меня тогда закралось сомнение: успеем ли мы спустить катер на воду до конца войны? Но вскоре пришлось устыдиться: работы в сборочном цехе не прекращались ни на минуту. Через неделю после приварки первого шпангоута корпус катера уже был почти готов. На десятый день возле стапеля появилась вся основная «начинка»: два главных и вспомогательный двигатели, главный распределительный щит, радио- и гидроакустическая аппаратура. Затем оружие: 37-миллиметровый автомат, 45-миллиметровая пушка, два спаренных пулемета. Той же ночью все было установлено. На двадцатый день закончились последние монтажные работы, и вскоре по густо смазанным рельсам стапеля катер сошел в Неву.
На ходовых испытаниях была проверена вся техника и оружие. И вот настал день, когда экипаж перешел жить на корабль. Теперь созданный при нашем участии и выросший у нас на глазах «БМО-519» становился нашим домом до конца войны.
На переходах я обычно находился в машинном отделении. Это соответствовало моей должности электрика. Следил я за работой вспомогательного двигателя, за зарядкой аккумуляторов. Иногда мне доверяли вахту у одного из главных двигателей. По боевому расписанию я был подносчиком снарядов к 45-миллиметровой пушке: по тревоге выскакивал на верхнюю палубу и присоединялся к расчету сорокапятки в кормовой части катера.