Спас Ярое Око

Он протянул в окно удостоверение. Гаишник осветил фонарем красную книжицу, потом лицо, провел лучом по остальным пассажирам, молча козырнул, и тяжелые фигуры снова исчезли в темноте.

Когда отъехали от города, Бегун велел:

— Стой… Выходите оба.

Он чуть углубился в лес, приглядывая подходящее дерево. Нашел осинку в обхват пальцев и бросил наручники Пинчеру.

— Вот это с удовольствием, — весело сказал тот. Привычным движением заломил Диме руки за спину вокруг ствола и замкнул стальной браслет.

— Что мне, сдохнуть здесь? — жалобно заорал Дима.

— На, — Бегун бросил ему под ноги перочинный нож. — Поработай хоть раз в жизни…

Когда шум мотора затих, Дима покричал на все стороны, прислушиваясь, не ответит ли кто. Ответило только эхо.

Он ногой подвинул к себе нож, неловко присел вдоль ствола на корточки, вслепую открыл за спиной лезвие и начал строгать сырое вязкое дерево, боязливо поглядывая в темную глубину ночного леса…

— Можно? — кивнул Пинчер на пачку сигарет, лежащую перед ним на «торпеде». Не дождавшись ответа, вытащил одну и с удовольствием закурил. — Жена запрещает, так что с собой не ношу…

Бегун молча гнал машину сквозь ночь. Пистолет лежал у него под левой рукой.

— А теперь, когда ты успокоился, — продолжал Пинчер, — я хочу объяснить тебе, парень, во что ты влип… Плохо твое дело, Беглов. Ты, наверное, думаешь: наказал жадного Диму, пугнул нехорошего Пинчука — и Спас твой? Дело-то не во мне. Я что — винтик в машине. Ты не представляешь, под какую машину ты лег. Под паровоз… у которого в коммуне остановка… Я ведь спрашивал, помнишь ли ты Указ от февраля восемнадцатого — о конфискации церковных ценностей? Ты думаешь, на эти деньги закупали хлеб для Поволжья? — усмехнулся Пинчер. — Нет, эти миллионы шли туда, — кивнул он наверх. — И все восемьдесят лет они торговали родной историей. И будут торговать, кто бы там ни был в Кремле… Я ведь сто раз мог тебя посадить. Но если б мы вас пересажали — некому было бы по деревням ходить. А то, что мы у вас отнимали, что таможня перехватывала, — все туда же шло, за кордон. Только по другим каналам… Это монополия, Беглов. А знаешь, что бывает с теми, кто на монополию покушается? Слышал, наверное: парнишка-следователь раскрутил дело — о ценностях, которые из Германии в сорок пятом вывезли? На два миллиарда долларов… В Калуге под поезд нечаянно упал. А ведь я его предупреждал: не лезь под паровоз. Не послушался, трое сирот остались… Я ведь так спокойно тебе доску отдал, потому что она через день-два ко мне вернется. Ты с этого мгновения действительно — бегун. А за тобой сто охотников…

— Ты-то что с этого поимел, за безупречную службу? — насмешливо спросил Бегун.

— А я художник. Как и ты, — засмеялся Пинчер. — В каждом деле есть свои художники… Слушай, Беглов. Если мы до утра успеем обратно, я обещаю, что ты останешься жив.

— Нет, Пинчер, — покачал головой Бегун. — Вот здесь авария у вашего паровоза. Этот Спас — мой!

— А ты, оказывается, не художник, — сказал Пинчер. — Ты просто дурак!.. Что ты с ним делать будешь?

— А я его сам на Запад вывезу. Не все же вас кормить!

— Так это ты на Запад гонишь, по Ярославке-то! Солидный крюк… Через Переславль, наверное?

Бегун резко ударил по тормозам, так что машину занесло на сырой предутренней дороге. Глянул на улыбающегося Пинчера.

— Выходи, — он обошел машину и открыл багажник. — Залезай. Купе люкс, для почетных пассажиров.

— До чего ж трудно с дураками возиться, — с досадой сказал Пинчер. Кряхтя, он залез в тесный багажник «единички». Бегун с силой захлопнул крышку.

На полпути к Переславлю он свернул с трассы на лесную тропу, распоротую кое-где вышедшими из земли корнями. Газанул, так что задние колеса высоко запрыгали по корням, и с мстительным удовольствием прислушался к гулкому грохоту в багажнике.

Когда через пару километров тропа заглохла в густом кустарнике, он остановился, вытащил из багажника помятого Пинчера.

— Иди!

Пинчер двинулся в глубь леса. Бегун, постепенно отставая, пошел следом.

Гулкий утренний лес был по колено залит туманом — казалось, что безлистые деревья повисли в воздухе. Окликали друг друга первые птицы.

— Кстати, — крикнул Бегун. — Я узнал про твоего деда. Сдох, как собака, утонул в болоте. Ни креста, ни могилы!

— Жаль… — сказал Пинчер. Он смотрел под ноги, чтобы не споткнуться. — Значит, судьба такая.

— У вас, пинчеров, у всех судьба такая, — сказал Бегун.

Пинчер обернулся. Бегун, держа пистолет двумя руками, целился в него.

— Иди, я сказал!!

Пинчер с улыбкой покачал головой.

— Нас учили встречать смерть лицом к лицу, с высоко поднятой головой, — насмешливо сказал он.

Над прицельной планкой Бегун видел его спокойное, уставшее от бессонной ночи лицо. Если бы Пинчер двинулся с места, хотя бы шевельнул губами, Бегун надавил бы на спуск, но тот стоял как изваяние в сером утреннем свете. Тяжелый парабеллум все шире плавал в руках, три часа кряду сжимавших руль.

Бегун опустил пистолет, повернулся и пошел к машине.

— Ошибку делаешь, Беглов, — отечески сказал Пинчер. — Не служил ты в ЧК. Железный закон: в спину не стреляют только трупы… Я тебя догоню — не ошибусь. Не обижайся…

Бегун отвинтил ненужный уже глушитель, бросил в сторону и сунул пистолет за пояс. Развернулся, ломая кусты, и поехал к трассе.

Переславль встретил провинциальным покоем и благочинностью. Никто никуда не спешил, не летел очертя голову: неторопливо ехали машины по узким улицам с пыльной обочиной; неторопливо перебирал копытами битюг, влача на телеге сонного возницу и новенькие запчасти для трактора; неторопливо дефилировали под ручку две мордастые молодухи, синхронно поворачивая головы вслед всему проходящему и проезжающему, лузгали семечки, издалека стреляя их в рот и поплевывая, и шелуха застревала в дорогом ангорском пуху на пышной груди; так же неторопливо, вразвалочку и, кажется, чинно раскланиваясь, шли навстречу молодухам такие же толстобедрые утки; катились мелкие волны по Плещееву озеру, сияли со всех сторон свежей позолотой и ультрамарином недавно отреставрированные купола монастырей — Троицко-Данилова, Горецкого, Никитского — и неторопливо цедил в небо свои ядовитые испарения химкомбинат.

Музей размещался в городской усадьбе, выстроенной в стиле «и мы не пальцем деланы», то есть провинциального классицизма — с нагромождением пузатых колонн, карнизов и портиков. Гриша жил здесь же, в дворовой пристройке, то ли бывшей конюшне, то ли псарне — но тоже с парой полуколонн вокруг покосившейся двери. Бегун въехал на безлюдный двор и, не глуша движок, выскочил из машины. Тотчас в спину ему раздался окрик:

— Стоять! Руки на капот!

Бегун вздрогнул и замер было на мгновение, опустив ладони на горячий капот. И досадливо сказал, оборачиваясь:

— Я тебе сто, раз говорил: никогда не целься в человека. Даже понарошку!

— Ага! Испугался! — радостно засмеялся Павлик. — Гляди, па! — он поднял лук вверх и спустил тугую тетиву. Стрела взмыла, высоко в небо. — Это Еремей сделал. С ним так интересно! Он столько знает — больше всех: как птицы поют, как каждая травка называется…

— Где он? — перебил Бегун.

— В музее. Он Грише помогает.

— Собирайся. Мы уезжаем. — Бегун вошел в открытую заднюю дверь музея.

Был понедельник — выходной день, дежурная бабулька в синем халате вытирала пыль с железной головы тевтонского рыцаря. Свет над экспонатами был выключен, в длинном коридоре светился только интерьер старорусской крестьянской избы: под низкой прокопченной матицей качала резную люльку тряпичная крестьянка в паневе и коруне, хозяин в шитой косоворотке и лаптях починял невод, а между ними сидел Еремей и латал берестяной туес. Увидав Бегуна, он отложил работу и шагнул к нему из древности через веревочную загородку, издали напряженно глядя в глаза, пытаясь понять — да или нет?

Бегун распеленал доску.

Лицо Еремея разгладилось и будто осветилось исходящим от иконы сиянием. Он истово перекрестился, бережно взял Спаса и замер, шепча благодарственную молитву.