Спас Ярое Око

Еремей просунул внутрь руку, поймал его за уши и вытащил, прижимая зайца к земле, не давая ему вскинуть для обороны когтистые задние лапы. Достал нож и перерезал горло. Заяц истошно закричал, разевая рот с дрожащим розовым языком, засучил лапами, выдирая мох вместе с землей. Тошнотворно запахло кровью.

Бегун стоял, не в силах оторвать глаз от пульсирующей красной струи, брызжущей на землю, судорожно глотая подкатывающий к горлу комок. Он знал, что заяц тут почитается нечистым зверем, и кровь надо сливать до капли.

Еремей глянул на него и жестко усмехнулся. Поднял обвисшего тяжелого зайца, перекрутил его за шею веревкой и подвесил к поясу. Перекрестился, указал Бегуну, чтоб взял клеть, и пошел дальше. Бегун поплелся следом, поглядывая на свесившего мертвые лапы русака…

К полудню они впервые присели на опушке. Еремей достал репу, лук, копченое мясо, настрогал тем же ножом, которым резал зайца, и они — молчком, как и весь день с утра, принялись за еду.

— Послушай, Еремей, — начал, наконец, Бегун. — Я ведь неспроста с тобой пошел, а не с Лукой, не с Флегонтом…

Еремей равнодушно жевал, опустив голову.

— Все лето хотел с тобой поговорить, как мужик с мужиком, не знал, откуда подступиться… — неловко развел Бегун руками. — Вот ведь как Бог распорядился: чтоб я в Рысий прилетел ни днем раньше, ни днем позже, а чтоб на тебя попал. Чтоб за тобой пошел. Чтоб ты меня спас… И чтоб я Неждану увидал…

В лесу взахлеб лаял Суслон — видно, опять гнал соболя или белку; но пушное зверье еще не выкунело, и Еремей всякий раз отзывал собаку.

— Честно скажу, не знаю, что делать… Ты ее любишь, а для меня — может, последняя радость в жизни, последний свет в окошке. Я уже пытался про нее не думать, не смотреть на нее — не могу…

Еремей вскинул к нему окаменевшее, лицо со сведенными бровями, — он смотрел на Бегуна в упор и будто не видел, — и стал подниматься.

Бегун тоже встал перед ним.

— Давай вместе решать, как нам тут быть. Не может же это до бесконечности продолжаться…

Еремей не глядя подхватил с земли рогатину и поднял наперевес.

— Ты что… — Бегун отступил на шаг. — Не ожидал я от тебя…

Еремей грубо схватил его плечо и отшвырнул себе за спину. В ту же секунду раздался низкий, раскатистый, утробный рык, от которого у Бегуна сами собой подогнулись колени, и из густого кустарника с треском проломился на опушку медведь. Суслон висел на нем, осаживая назад. Медведь вертелся то в одну сторону, то в другую, отмахивался от него. Увидав людей, он припал на передние лапы, выгибая шею, задирая черную губу, обнажив клыки с тягучими нитями слюны и бугристые десны. Еремей отступал, держа рогатину перед самой его мордой. Медведь лапой попытался поймать рогатину, потом поднялся в рост и кинулся.

Еремей быстро глянул назад, чтобы удостовериться, что Бегун за спиной, — и опоздал: он с короткого замаха всадил перо медведю в грудь, но не успел упереть пяту в землю. Ратовище скользнуло по мху и подсекло его самого под ноги. Еремей упал, и медведь навалился на него, подмял своей тушей, ворочаясь с ревом, ломая человека. Напрасно бесстрашный Суслон лез ему под самые когти, пытаясь отвлечь на себя.

Бегун видел в упор холодные маленькие глаза с мошкой, налипшей на веках, — и оцепенел перед этой тупой, неодушевленной животной силой. Он не успел сообразить, что надо делать: бежать без оглядки, звать на помощь неизвестно кого;— пятясь, запнулся о лежащую на корнях берданку, схватил дрожащими руками, и вдруг, как случалось в минуту опасности в деревнях и ночной Москве, с похолодевшим сердцем заорал во всю глотку:

— Стоя-а-ать!!! — и выстрелил прямо в медвежью морду.

Дробь хлестнула медведю по глазам, он привстал, яростно рыча, и замотал башкой. Этого мгновения хватило — прежде чем медведь успел кинуться на Бегуна, Еремей выкрутился из-под него, подхватил рогатину, вогнал ему под лопатку и, падая на бок, всем весом придавил ратовище к земле. Медведь попытался еще подняться, каждым движением загоняя глубже перо, хрипло и все реже рыча, пока не замер на вдохе…

Бегун долю еще, напряженно пригнувшись, сторожил его. Потом облегченно распрямился — и разом обмяк, устал до того, что едва руку смог поднять утереть липкий пот.

Он обошел медвежью тушу. Еремей тужился встать, упираясь руками в землю. Хозяин подрал ему только спину, где клочья холстины торчали вперемешку с мясом, но, видно, сильно помял. Бегун закинул его руку себе вокруг шеи и поднял. Так они прошли сотню шагов. Суслон бежал рядом, иногда садился, зализывая отметины доставшихся и ему медвежьих когтей. Еремей все громче постанывал и, наконец, сполз на землю. Тогда Бегун с трудом поднял его на плечи и понес, неловко ступая под тяжестью.

— Вот же судьба… — задыхаясь, сказал он. — Так и будем друг друга таскать — то ты меня, то я тебя…

Когда он, взмокший до нитки, в налипшей на лицо хвое и паутине, дотащился до села, ото всех изб с воем кинулись бабы и девки, поднятые криком ребятишек, потом подоспели мужики, приняли у него бесчувственного Еремея и внесли в избу, уложили на лавки. Изба полна была народу, волокли корчаги с чистой водой, чтобы омыть рану. Неждана, белая, с отхлынувшей от лица кровью, стояла подле на коленях, держа в руках ладонь Еремея.

Привели под руки Арину, страшную старуху-знахарку, поднявшую весной Бегуна с Рублем. Она велела зажечь свечи и распарить принесенные ею травы и коренья, потом махнула сухой рукой, чтобы все вышли.

— На море на океяне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, — забормотала она, — на том камне Алатыре сидит красная девица, швея-мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, зашивает раны кровавыя. Булат прочь отстань, а ты, руда, течь перестань…

Народ столпился у крыльца. Бегуна ни о чем не спрашивали: медвежьи отметины видели не раз — и сразу опознали. Бабы принесли и ему воды отмыться от чужой крови.

Бегун нашел глазами Неждану — она стояла поодаль от всех, глянула на него сквозь слезы и опустила голову.

Бегун и Лева парились в маленькой Еремеевой баньке. Пар был так густо настоян на травах, что поначалу и вдохнуть было невмочь.

— А-а-а! — истошно орал Лева, орудуя березовым веником, то исчезая в пару, то неясно проявляясь снова. — Ага-га-га-га!! Вот что я тут люблю — единственное, — так это баньку! Рубят фишку в этом деле, сволочи!

Бегун на прилавке растирался травой.

— О-осень! Золотая о-осень!.. — пел в животном восторге Рубль. — Скоро болота ста-анут!.. И возьмем мы Ярое Око! И пойдем к едрене ма-атери!..

— Нет, Лева, — сказал Бегун. — Даже если пойдем, то ничего не возьмем. С миром пойдем.

Рубль явил из густого пара удивленную физиономию. Недоверчиво присмотрелся к нему: не шутит ли?

— Ты что, Бегун?.. Ты серьезно?.. А для чего мы сюда перлись? На экскурсию? Ты же сам меня сюда потащил! Мы чуть не сдохли с тобой! Чего ради?.. Это ведь не у меня долги в Москве — у тебя! Доска лимон гринов стоит!

— Здесь у нее другая цена, Лева, — покачал головой Бегун. — Она деньгами не меряется.

— Это попова внучка тебя в веру обратила?

— Я и раньше верил…

— Вот только не надо этого фуфла! — заорал Рубль. — Ненавижу вот эту брехню! Ненавижу, когда на «мерседесах» баб своих, бывших валютных блядей крестить возят! Когда президент со всей своей сворой в храме стоит, ручку патриарху целует — тошнит меня! Когда про веру врут — тошнит меня, тошнит! Э-э, — Рубль сунул два пальца в рот. — Я тоже крещеный! Я тоже верю! Верю, Господи! — перекрестился он. — Только не в дедушку на облаке! Верю, что есть высшая сила, мировой разум, который не даст нам сдохнуть от радиации, от СПИДа, от придурков политиков! Верю! Только Бог у нас разный! Я напрямую верю — туда! — указал он в низкий потолок, увешанный гроздьями крупных капель. — Без досок и продажных попов! Я три курса МИФИ закончил, пока с досками не закрутился, — не знал? Думал, Лева Рублем родился? «Теория расщепляющихся материалов»! Я знаю, из чего этот мир состоит, каждый вот этот листочек — и как все это в пыль может разлететься! Что же, у меня с этими папуасами один Бог?