Спас Ярое Око

Первым опомнился Петр, он вырвал венок из рук Бегуна и швырнул его в огонь, схватил Неждану за волосы и, пригнув ей голову, поволок в темноту, к Белоозеру.

— Поздравляю, — ухмыльнулся Рубль. — А ты тут, оказывается, времени зря не теряешь?

Карагод распался, бабы собрались вместе посудачить, мужики тоже перешептывались, поглядывая на них. Еремей стоял один, понурившись. Старики, осуждающе качая головами, погнали ребятню от костра к селу.

Бегун стоял столбом, не зная, что делать. Защитить Неждану он никак не мог и уходить тотчас, под косыми взглядами, нельзя было.

Вернулся Петр, с полпути, видимо, отправив Неждану домой. Он прошел у костра вперед и назад, раздувая ноздри, оглядываясь на замерших озерчан.

— Ну что, мужики? — крикнул он, — Хватит карагоды с бабами водить? А, парни? Потешимся, кулаками помашем? — его крутило всего от злобы. — Кто со мной на кулачки пойдет? Ну, есть тут храбрецы?

Никто не двигался с места, понимая, к кому вызов.

— Ну, кто тут таков храбрец, что чужие венки ворует, на чужих невест смотрит? — он остановился против Бегуна.

— Достал, козел… — пробормотал сквозь зубы Рубль и принялся стаскивать куртку. — Ну, я пойду!

Бегун попытался остановить его, но Лева только отмахнулся:

— Да брось, у меня красный пояс в шато-кане. Я его уделаю, как Бог черепаху! Видеть не могу эту харю!

Он вышел к костру и бросил назад куртку, оставшись в футболке с голой Мадонной на груди. Петр скинул рубаху. Злоба одного и давно копившееся раздражение другого нашли, наконец, выход.

Озерчане стали широким кругом, освободив место для них. Петр перекрестился, и бой начался.

Рубль встал в низкую стойку, — среди зрителей пронесся удивленный гул, — Петр, примеряясь, подступил к нему боком, размахнулся. Лева поставил блок и тотчас нанес резкий прямой удар, рассчитывая, должно быть, что на этом бой и закончится. Но Петр как-то пьяно, небрежно махнул рукой — и кулак только скользнул по его телу.

Бегун, несмотря на всю сложность ситуации, с невольным интересом наблюдал за боем. Лева, видимо, не соврал и действительно когда-то занимался карате: он работал резко и целенаправленно, без единого лишнего движения, каждый удар и блок был закончен и зафиксирован в конце. Петр, наоборот, расхлябанно, во всю ширину от плеча махал длинными руками, пьяно раскачиваясь, и кажется, не составляло труда сбить его с ног, но Рубль если и доставал его, то всякий удар приходился в плывущее, уплывающее тело. Силы оказались равны: Лева уверенно блокировал замашистые удары Петра, но и сам не мог пробить крутящуюся мельницу его рук.

Озерчане, конечно, болели за своего и подбадривали Петра криками и советами. А Петр между тем не столько дрался, сколько приглядывался к противнику. Он нарочно открылся и позволил Леве ударить себя, а когда тот, воодушевленный, снова ринулся вперед, неожиданно сбоку, внахлест вокруг его руки ударил в висок и тут же — со всей сдерживаемой до того силой, прямо в лицо. Брызнула кровь из разбитого носа, и Рубль повалился на спину.

Под ликующие крики озерчан Петр отвернулся со скучным видом, брезгливо вытер кровь с кулака о порты и шагнул прочь.

— Петр! — укоризненно крикнул кто-то из стариков.

— Петр, руку! — возмущенно загудели парни.

Петр нехотя вернулся, подошел к Рублю и протянул руку, чтобы помочь подняться. Тот, перекатившись на бок, шарил в кармане куртки. Поднялся сам, выдувая из носу кровавые пузыри, с ненавистью глядя на Петра, и прежде чем Бегун успел сообразить, что к чему, вскинул зажатый в кулаке баллон и брызнул Петру в лицо.

Тот отступил удивленно, затем склонился от нестерпимой боли в глазах, хотел отойти, но ноги у него заплелись, и он рухнул на траву без сознания, раскинув руки.

Заголосили бабы, мужики кинулись поднимать бесчувственного Петра.

— Убил! Убил нечистым духом! Бабку Арину кличьте!

Бегун вырвал баллон у Левы из рук.

— Не надо никого звать, — крикнул он. — Лицо водой обмойте и на ветер положите — через час отойдет! — Он подхватил Рубля под руку и повел его к дому. — Ну что, победил, скотина? Все изговняешь, куда ни сунешься. Он же руку тебе хотел дать…

Тот волочил ноги, качаясь, запинаясь вслепую о корни.

— Папуасы… — бормотал он. — Я вас научу цивилизацию любить…

Ранним утром, когда Еремей собирался у крыльца на охоту, Бегун подошел к нему.

— Еремей, возьми меня с собой. Научи охоте. Стрелок из меня никакой — в армии стрелял, лет двадцать назад, да пацаном из рогатки, — так хоть капканы ставить, что ли, птиц ловить…

Еремей натягивал сапоги из толстой сохатины, густо смазанные дегтем. Исподлобья насмешливо глянул на него.

— Хватит мне бабьей работой заниматься, — настаивал Бегун. — Зима скоро — что мне зимой, кросны сновать?[3] И нахлебником не хочу. Мне мужицкое дело надо…

С весны до поздней осени Бегун прошел весь круг полевых работ — палил прошлогоднюю стерню и взрывал пашню, сеял и полол, сеноко-сил и метал стога, жал серпом полегшую рожь и молотил, копал картоху и рубил капусту — вникая в каждое новое дело и ничем не брезгуя. Собирал с бабами лещину и грибы, травы, голубику и клюкву, драл бересту на рукоделие и на деготь, по колено в болотной жиже рвал рогоз — высокие стебли с толстым бархатным наконечником, которые всю жизнь считал камышом, — его мясистый полуметровый корень сушили и мололи в хлеб. Оставался еще лен — таскать, стлать, мять, трепать на волокно, но это было уже вовсе бабье искусство как детей сиськой кормить…

Еремей тоскливо вздохнул — жалко было пропавшего дня, с таким помощником в лесу, как с ярмом на шее, — и нехотя махнул рукой. Он отдал Бегуну большую клеть, сплетенную из лозы, сам закинул на плечи крошни с провиантом, старую свою посадистую винтовку и взял рогатину — рябиновое ратовище с широким стальным пером и поперечиной. Перекрестился на храм, беззвучно проговорил губами то ли молитву, то ли охотницкий заговор и двинулся в лес. Он шагал в полную ногу, не оглядываясь, так что Бегуну приходилось поспешать, чтобы не отстать, не заблудиться. С ними шел Суслон,[4] самая крупная из озерских лаек, сопровождавшая Еремея из Рысьего. Его рыжий хвост серпом и густая опушка на задних лапах наподобие галифе мелькали далеко впереди.

Земля, укрытая плотным мхом, еще хранила тепло, а воздух уже остывал за ночь, и по утрам между деревьями повисала холодная белесая дымка. Осень здесь не слепила огненными красками, как в средней полосе — пожелтел редкий подлесок, да хвоя выгорела за лето, потускнела.

Суслон вдруг встал. Еремей предостерегающе поднял руку. Потом, не отрывая глаз от сплетения сосновых ветвей над тропой, снял одной рукой винтовку и опер ствол на поперечину.

Бегун, как ни приглядывался, не видел впереди ничего живого. Он осторожно, на цыпочках, переступил ближе к Еремею, чтобы по направлению ствола понять, куда он целится. Треснула под ногой сухая ветка, и громадный, как индюк, мошник — бородатый лесной петух ломанулся сквозь ветви, звучно хлеща крыльями. Еремей досадливо обернулся. Бегун только виновато развел руками.

Они двинулись дальше. Чуть погодя Еремей нагнулся и указал ему на пару следов, промятых во мху, и еще пару поодаль.

— Заяц?

Еремей прижал палец к губам, даже оглянулся испуганно.

— Нельзя по имени? — догадался Бегун. Он вспомнил, что озерские охотники никогда не называли зверье перед охотой по именам — лось, медведь, лиса, а сохатый, хозяин, красна. — Косой?

Еремей кивнул. Они прошли по следу; около молодых осинок с обглоданной по низу, размочаленной корой Еремей поставил клеть, бросил внутрь крупно нарезанную репу и поднял заслонку на прут-сторожок. Ловушка была незатейливая: заяц, зайдя в клеть, задевал сторожок, и заслонка, отворяемая только снаружи, падала.

Через полчаса, подстрелив по пути тетерку, — Бегун в этот раз стоял не дыша, — Еремей вышел к другой клети, поставленной накануне. В ней смирно сидел крупный русак, уставший уже, видно, биться о прутья ловушки. Он распластался по земле, прижав уши, надеясь, что его заячий бог пронесет людей мимо, но, увидав их в двух шагах, забился с новой силой, так что клеть ходуном заходила.