Круглые кубики

Самое интересное началось в Германии. В русском загранпаспорте я так и была записана – Mikhaela. Но мне не нравилось. Написанное латинскими буквами, имя совершенно теряло свою прелесть и самобытность и превращалось в обыденное немецкое женское имя Michaella. Там мне один чиновник и сказал – рано или поздно, когда будете получать немецкий паспорт, уберете нечитаемое «к» и станете Михаэлой. Популярное имя, между прочим. Я была против. Когда всю жизнь чувствуешь свою избранность, как-то не с руки становиться рядовой Михаэлой, которых здесь пруд пруди. А чего не Гретхен какой-нибудь сразу? Чтоб уж сразу в дамки, а?

А потом я встретила своего будущего мужа. Я тогда жила с другим человеком. То есть не с тем, самым первым, бывшим мужем, а с другим. Сложно все. Но дело не в этом. Нас подвели друг к другу.

– Я, – говорит, – Миша. Михаил. Или Михаэль, как здесь говорят. Вот когда паспорт буду немецкий получать, стану Михаэлем уже на законных основаниях. А вас, милая барышня, как величать?

– Отлично, – говорю, – Миша. Будем знакомы. Очень-очень приятно. Я, в принципе, тоже Миша. Микаэла. Так что не тушуйся. У нас уже как минимум общее, одно на двоих, имя.

Он сначала опешил от такой наглости, но потом быстро сориентировался.

– Ну и славно. Так и будем с тобой жить теперь. Михаэль и Микаэла. Фильм «Валентин и Валентина» помнишь? А у нас ремейк будет.

Ну и как-то быстро все произошло. Я потом расскажу. Если коротко, то так и стали жить вместе через пару месяцев. Михаэль и Микаэла.

А потом подоспело время получать немецкое гражданство. То есть не так чтоб сразу – много лет прошло. При получении немецкого паспорта можно сменить имя на более благозвучное. И вот тут я все же выпендрилась. Решила, что теперь я буду Мишель. Вот так вот! А он пусть остается Микаэлем, если ему нравится. Михаэлем то есть. Должны же у нас быть хоть какие-то отличия. Не, отличий до чертиков, но мне хотелось почему-то, чтоб Мишель. Что-то такое французское мне слышалось в этом имени. Круассан, нуар, будуар, Мишель. Мне нравилось. И шло очень, да.

А он у меня действительно стал Михаэлем. Типа, благозвучнее.

Но по утрам, принося завтрак в постель, все равно зовет меня Микой. Микочкой. А вот если я что-то натворила, тогда Мишкой. И я его – Мишкой. Поэтому на окрик «Миша!» где-нибудь в русскоязычной компании мы поворачиваемся до сих пор синхронно. Кто его знает, кого они имеют в виду. Мы оба Миши, так уж вышло.

Глава 3

Чуть-чуть, парик и Севка с бобриком

Что вам еще о себе рассказать? Надо ж как-то себя описывать. Я – женщина «чуть-чуть». Бывают женщины роковые и неприметные, покладистые и взрывные, а я – «чуть-чуть». Мне чуть-чуть за тридцать. Ну ладно, ладно, чего сразу заводиться-то? Ну не чуть-чуть. Но за тридцать. Не сорок же! Чего тогда к словам цепляться…

Да. Чуть-чуть за тридцать. Чуть-чуть не тех мужчин выбирала. Вплоть до этого, последнего брака. Не так, чтоб там кривые-косые. Чего не было, того не было. Но одному чуть-чуть не хватало упорства, чтобы наконец уволиться из киоска «Союзпечать» и поступить в Бауманский, другому – чтобы взять себя в руки и «вот веришь? нет? ни грамма больше! Тверезый теперь буду. Как стекло». Третьему – чтобы определиться, кого же он предпочитает – лохматых брюнеток или длинноногих блондинок, выбрать кого-то одного и не искать утешения у меня, на тот момент носившей парик цвета фуксия.

Почему парик? Тут все просто. Там, под париком, в тот год, когда я встречалась с третьим, были сожженные ядреной советской перекисью волосы. Мама виновата, кто ж еще. «У тебя волос жесткий. Надо подольше держать. А то не схватится. И потом, Мика, я не понимаю, как можно? Девочка из интеллигентной семьи – и вытравливать волосы?! Шалавы так ходят. Оторвы».

Ага. Много ты вообще понимаешь! Девочке из интеллигентной семьи тоже иногда хочется побыть оторвой. И побыла бы, если бы не передержала. И ведь делала все, как учили. Пакет на голову, потом еще полотенечко сверху и ждать. Чешется, конечно, нещадно, но если под рукой есть какое-нибудь чтиво – журнал «Огонек», например, они там вечно кого-то разоблачают, не оторвешься, – то вполне можно дотерпеть. Наверное, в «Огоньке» и было дело. Мне попалась какая-то захватывающая история про бомжей, московские подвалы, коллекторы, диггеров.

Хорошие девочки ничего не знают о канализации и диггерах. У них обычно сессии наползают на семинары, а в перерывах лекции в Пушкинском музее и театральные постановки. Поэтому, когда где-то пишут про бомжей и прочих маргиналов, это завораживает, и время летит незаметно. Часа полтора – два с половиной прошло точно. Пока я там все пролистала. Целая стопка этих «Огоньков». И когда родители успевают все это читать?

Сама виновата. Дождалась. Очухалась. Глянула в зеркало. Потом пошла к тете Сане, соседке с четвертого этажа, просить машинку – она ею своего сына брила.

Тетя Саня сама вызвалась помочь. У нее навык был – дай бог каждому. Сын – веснушчатый громила с мощными ручищами, ничего не выражающим лицом и благородным именем Всеволод – так вот, этот Севка периодически нуждался в парикмахерской обработке тотального характера.

Странный вообще парнишка был. Мать величала его исключительно Всеволодом. Иногда еще Севушкой. Но он не откликался. Западло дворовому пацану такое вот, с кружавчиками. Княжеское, масштабное имя все время сползало с мощных, налитых плеч и скатывалось прямо в грязную, пропыленную московскую траву. Не по размеру было. Не по чину. Парень наклонялся и подбирал из густой пыли совсем другое, свойское имя – кликуху. Севак. Даже не Севка. Севак. Соседские мальчишки не могли пройти мимо такого благодатного лингвистического материала. Севак был переплавлен в Сифака. Эй, Сифак! Очень удобно. Словно шапку чужую футболишь, в воздух подбрасываешь.

Но Севка не обижался. Пусть будет Сифак. Это вполне по-пацански. Лишь бы не это вот фарфоровое «Всеволод». В детстве мать читала ему «Сказку о мертвой царевне». И там тоже был такой же. С каким-то безумным именем. Евграфий? Ефстафий? Елисей! Севке еще тогда казалось, что его собственное странное имя имеет какое-то отношение к этому книжному Елисею. Типа, принц там какой, королевич. А он не хотел королевичем быть. Королевичей двор не уважает.

В той старой книжке еще картинка странная была – огромная серая гора с какой-то выбоиной внутри, и там, в этой горе, на толстых цепях болтался ящик. Художник имел в виду, конечно же, гроб. Гроб хрустальный. На самом деле ящик. Это он гробов не видел никогда, художник тот косорукий. Севка видел, как выглядят настоящие гробы. Запомнил на всю жизнь. Когда отца хоронили.

По пьяни в деревне – бабушка там его, Севкина, жила – в коровник врезался. Просто не удержал старенький «Москвич», слетел с грунтовки и прямиком в коровник, стоящий в ложбинке, аккурат на повороте. Запомнилось, что бабы рыдали не по отцу – чего им по отцу-то рыдать? Подумаешь, еще один алкаш! – а по коровам. Троих положил.

Мать тогда еле оттащили от одной из доярок – толстой, вечно пахнущей луком белесой Нюрки. Вцепилась ей в волосы и давай голосить. А Нюрка-то при чем? Она, что ли, ему наливала и за руль бухим сажала? И вообще сейчас уже неизвестно, кто там наливал, да где он был. Мать с Севкой в тот день клубникой занимались – усы подрезали, а отец спозаранку собрался куда-то, кинул в допотопную колымагу полотенце и буркнул: «К обеду буду!» К обеду не вернулся. А к ужину – мать как раз чугунок с картошкой из печи вытащила, укропом посыпала, своим, с огорода, – прибежал Сережка, сын той самой луком пахнущей Нюрки.

– Теть Сань, теть Сань! Там твой Сергеич машиной в коровник. Скорей, теть Сань! Скорей, там это… мамка там с тетками орут, кровищи – ужас. И воняет.

Мать чугунок аккуратно на стол поставила – скала, не женщина, – руки об рушник, петухами вышитый (свекровь еще к свадьбе подарила), обтерла, и спокойно, с достоинством, не торопясь так… Чего у нее в голове в тот момент крутилось? Кто ж разберет. Это Севка понесся со всех ног. Прибежал, увидел. А там дальше чего рассказывать? Нечего по сути.