Страница 14 из 47
Рина открыла дверь в спальню и пропустила Берковича вперед. Он здесь был, конечно, видел широкую кровать, застеленную цветастым покрывалом, две тумбочки по обе стороны (ничего в них интересного он не обнаружил, да и не искал толком — не имел на то ни ордера, ни морального права), шкаф, в котором, он знал, была только одежда и белье на полках. Рина присела на край кровати, взглядом пригласила и Берковича. Он сел так, чтобы видеть одновременно и Рину, и ее отражение в зеркале платяного шкафа.
— Кто это сделал? — спросила Рина. Это был единственный вопрос, имевший смысл, и это был единственный вопрос, на который Беркович не только не знал ответа, но и не представлял, как подступиться к решению.
— Не знаю, — пробормотал он, чувствуя, что не сможет сейчас задавать вопросы. Впервые за время работы в полиции у него возникло ощущение, что все, здесь произошедшее, было оценено неправильно, каждое слово имело другой, не понятый им смысл, и проблема заключалась не в запертой комнате, а в словах, запертых от его понимания, — специально или неумышленно, но в словах, смысл которых был вроде бы ясен, а на самом деле спрятан, скрыт.
— Но кто-то же… — голос Рины прервался, она поднесла ладони ко рту, пытаясь не дать воли слезам. Все эти дни она только и думала о том, кто это сделал, понял Беркович. Она не спала ночами, пытаясь представить, кто это мог быть, как он попал в квартиру и вышел незамеченным. Возможно, она проделала в голове куда большую работу, чем это сумела сделать вся полиция, и Рину не о частностях нужно спрашивать, а о том, к какому выводу она пришла, — и признать этот вывод правильным.
— Вы думали об этом, — тихо сказал он, пытаясь заглянуть Рине в глаза. — Вы все время об этом думаете.
Она справилась наконец со своим голосом, со своим волнением, поняла, что следователь ей доверяет и пришел не для того, чтобы мучить вопросами, смысла в которых не было.
— Все время… — Голос шелестел в тишине спальни, как шелестят сухие листья, влекомые по асфальту расшалившимся ветром. — Эта ужасная каменная… Кто мог ее вырезать?.. Я думала… Я не сумасшедшая, уверяю вас… Наверно, это глупо, но…
Он ждал, пока будут сказаны все вводные слова, словесный орнамент, обойтись без которого невозможно. Верные слова обычно тонут в мусоре, их трудно извлечь, иногда — невозможно.
— Я думаю, — сказала она наконец то, что вынашивала эти дни и что не сказала бы никому, в том числе дочери и подруге, а ему сейчас скажет в порыве доверия. — Я думаю, — повторила она, — что эта каменная… она сама… Никого не было дома, никого, клянусь вам. И этой… куклы… не было тоже. Потом она пришла… Ей ничего не стоило сделать то, что не смог бы человек… и она…
Слово ей не давалось, и Беркович положил ладонь Рине на колени — попросил это слово не произносить, он его и так понял.
Убила. Каменная кукла сама проникла в дом и убила Натана, — вот что хотела сказать Рина, полагая, что старший инспектор не сочтет ее сумасшедшей.
Беркович молчал. Он мог сказать «возможно, вы правы» и расписаться в собственном бессилии, в том, что он готов принять мистическое, сверхъестественное объяснение вместо того, чтобы искать объяснение реальное. Реального, а не потустороннего убийцу. Он мог сказать «нет, это невозможно, такое бывает только у Стивена Кинга и в голливудских блокбастерах» — и навсегда утратить приобретенный было душевный или хотя бы формальный контакт с этой женщиной. Сказав «такого быть не может», он нанесет ей травму — возможно, заставит вернуться на землю из искусственного сооружения, куда она себя поместила, как поступают многие, не сумевшие смириться с реальностью, строят воздушный замок и скрываются в нем за дверью из облаков. Заставив ее вернуться, он потеряет свидетеля, без показаний которого дело не сдвинется с мертвой точки.
Беркович поймал себя на мысли, что не думает о Рине, как о подозреваемой. Хотя никаких дополнительных улик по делу за эти дни не поступило, что-то изменилось в нем самом, о чем-то он все время размышлял, не отдавая себе отчета — и внутри своей конструкции переместил Рину из одной позиции в другую, более для нее подходящую. Старший инспектор понимал, что само по себе такое перемещение произойти не могло — значит, в своей подсознательной работе он учел некую деталь, на которую не хотел или не мог обратить внимание.
Молчание длилось и длилось, Рина сначала смотрела в пол, избегая взгляда сидевшего рядом мужчины, но ей стало невыносимо молчание, созданное, она это понимала, ее безрассудными (и это она понимала тоже) словами. Она повернулась к Берковичу, подняла взгляд и заставила старшего инспектора посмотреть ей в глаза. Он должен был дать ответ на ее слова — если не вслух, то любым иным способом.
— У вас на балконе, — стесненным голосом, злясь на самого себя за вынужденную слабость, произнес Беркович, — коробка со старыми куклами. Я хотел бы посмотреть еще раз…
— Конечно, — механически произнесла Рина. — Вы думаете… — голос упал до шепота, а шепот стих до неслышного вздоха.
— Я просто хотел посмотреть, — мягко произнес Беркович.
Рина встала, поправила платье, прилипшее к бедрам (Беркович отвел взгляд), и пошла из комнаты, не подав ему знака следовать за ней. Он и не последовал. Подождал, пока Рина выйдет из спальни, оставив дверь открытой, услышал, как она где-то рядом говорила шепотом то ли с дочерью, то ли с Марией, и, оставшись один, сделал то, что неожиданно подсказала интуиция, а точнее, его память. В день убийства он осматривал и эту комнату, и не только он, Хан и три его сотрудника-криминалиста обошли квартиру и отметили расположение каждого предмета мебели. Но все же… Что-то они могли упустить, или что-то могло появиться в квартире потом, после их ухода.
Например, в ящике под платяным шкафом — конечно, он и туда заглядывал, приоткрыл, увидел лежавшую вповалку обувь и закрыл, не ожидая сюрпризов. Сейчас…
Беркович наклонился — это можно было сделать, сидя на кровати, — и выдвинул ящик до упора. Обувь, да. Пара стоптанных тапочек, пара женских туфель на низком каблуке, пара мужских со сбитыми задниками. Два свернутых, подобно змеям, ремня. У дальней стенки ящика — то, что он предполагал увидеть. Предполагал? Это он сейчас так подумал. Не предполагал, конечно. Даже не думал о такой возможности. Просто что-то ему подсказало…
Три каменных уродца. Довольно большие, сантиметров по десять. Один был без головы, второй без рук, третий без ног. У тех, что с головами, не было носов и ушей, просто шары, но, странно — именно шары, ими можно было играть в бильярд.
Беркович наклонился еще ниже, разглядывая находку. Серый камень, никаких острых граней, кстати, все закругленное, даже руки-ноги были больше похожи на сардельки, чем на человеческие конечности. Убить такими куклами — Беркович сразу об этом подумал и представил — было, наверно, можно, но скорее получилось бы поставить шишку, если крепко садануть по затылку. Это действительно камень или окаменевшая глина, из которой уродцы были когда-то вылеплены?
Чьи это были куклы? Если Леи, то почему лежали в таком неудобном месте? Если их сюда положила Рина — зачем? Может, это сделал Натан — но и тогда поступок выглядел странным.
Услышав движение в коридоре, Беркович задвинул ящик.
— Я здесь, — предваряя вопрос, сообщил он, выходя из спальни. — Простите, задумался.
Объяснение было нелепым, но Рине и не нужно было объяснение. Полиция всегда бесцеремонна. Может, следователю захотелось посмотреть на себя в зеркало. Хорош. Только не стоило разглядывать себя в доме, где умер человек. Зеркало следовало бы, наверно, занавесить, но Рина не знала, и спрашивать не хотела — у евреев занавешивают ли зеркала, или это христианский обычай?
Открыв дверь на балкон, Рина прошла вперед, за ней последовала Лея, Беркович вошел последним — для Марии, оставшейся в коридоре, места не хватило.
Коробка бесприютно стояла у стены. Мать и дочь молча смотрели, как старший инспектор вытаскивал старых кукол одну за другой, осматривал их и откладывал ближе к распростертой, будто ширококрылая птица, сушилке, на которой висели давно пересохшие рубашки, майки, шорты и лифчики. В коробке не оказалось ни одной приличной вещи, с которой хотелось бы поиграть — Беркович поймал себя на мысли, что искал именно это: игрушку, пусть старую, выброшенную за ненадобностью, но с которой хотелось бы поиграть ему лично, он в детстве не то чтобы недоиграл, игрушек и у него было достаточно, но тогда он почему-то предпочитал простые деревяшки красивым металлическим машинам, из деревяшек можно было что-то смастерить самому, а машины только сломать, восстановлению они после этого не подлежали, их и в коробку складывать было бессмысленно — только выбрасывать, что мама делала не без сожаления, всякий раз пеняя сыну за то, что он опять испортил дорогую вещь, за которую отец выложил немалую сумму из своей не крезовской зарплаты. Пеняла, но все равно при очередном походе в магазин отец выкладывал сумму, истинной величины которой Боря-маленький еще не понимал, и покупал сыну красный пожарный автомобиль с многочисленными кнопочками, ручками и выдвижной лестницей.