Страница 13 из 47
— Да? — повторил Хутиэли громче — он был знаком с привычками своего бывшего подчиненного.
— Они обе, так мне показалось, не то чтобы все-таки узнали куклу, — заговорил Беркович, продолжая фразу с того места, на котором остановился, — но какие-то ассоциации у каждой этот камень вызвал.
— Так спросил бы! — раздраженно отозвался Хутиэли.
— Бессмысленно, — покачал головой Беркович. — Они все равно или не вспомнили бы, или не ответили. Спрошу, когда случай представится. Когда пойму, что они… или кто-то один… готовы ответить.
— Эта твоя психология! — воздел очи горе комиссар. — Ты упускаешь время и разводишь церемонии там, где надо действовать жестко.
Беркович промолчал.
— Обыск в квартире проводили? — спросил Хутиэли. — В протоколе я этого не вижу.
— Нет, — сказал Беркович. — Осмотр был, как обычно. Для обыска нужен ордер, и нужно точно знать, что искать.
— Любой подозрительный предмет!
— Подозрительным может показаться что угодно, — возразил Беркович. — Тряпка на кухне, лежащая на столе, где ей вроде бы не место. Это подозрительный предмет? В него Натан мог завернуть камень, найдя его, например, на улице. Ну и что? В спальне на прикроватной тумбочке газета «Едиот ахронот», спортивное приложение за прошлый четверг. Подозрительно? Обычно Натан читал русские газеты, почему принес ивритскую? И где остальные части номера?
— Вот-вот! — с удовлетворением сказал Хутиэли. — Масса подозрительного в квартире, а ты говоришь…
— Все это я помню, — поморщился Беркович, — и все это не имеет к убийству никакого отношения. Правда… — он опять замолчал и принялся раскачиваться на стуле. На этот раз Хутиэли терпеливо ждал, зная за старшим инспектором еще одну особенность, замеченную еще тогда, когда Беркович был неопытным стажером: он мог не обратить внимания на что-то при осмотре места преступления, не придать значения, но память у него была цепкая, запоминал он любую мелочь и потом, может, много дней спустя, собрав и обработав массу улик, он вспоминал о мелочи, которую упустил, и вкладывал этот элемент в мозаику. Потому старший инспектор и специализировался на преступлениях, которые не поддавались немедленному раскрытию, а Хутиэли занимался «семейными убийствами» и был уверен, что они составляют большинство преступлений в стране. Берковичу доставались иные случаи — может, действительно, отдаленно напоминавшие то, о чем Хутиэли читал в детективных романах и не думал, что такое может случиться в обыденной жизни.
— Правда, — продолжал Беркович, — на балкончике лежит коробка, в которой Лея, дочь Альтерманов, держит кукол, которых никак не соберется выбросить. Вы знаете, как это бывает… Куклы с оторванными конечностями, заляпанные засохшей кашей…
— Да-да, — нетерпеливо сказал Хутиэли. — Ты видел там что-то похожее на каменную уродину?
— Нет, — с сожалением констатировал Беркович. — Камней там не было точно. В общем, не знаю, — резюмировал он, отправив воспоминание не на свалку памяти, а в специальное место, предназначенное для хранения увиденного, но не понятого. Место, откуда воспоминание можно было извлечь и сравнить…
С чем?
— После похорон, — заключил Беркович, — не самое удобное время для разговоров. Завтра утром подъеду к Альтерманам. Мать и дочь наверняка будут дома — шива[7]. Скорее всего, застану Марию, а может, еще кого-нибудь, кто сможет что-то вспомнить.
— Кого-нибудь, что-то, — поморщился Хутиэли. — Борис, я тебя не узнаю. Обычно ты действуешь решительнее. Я все-таки посоветовал бы вызвать вдову в участок и жестко поговорить.
Беркович покачал головой и встал. Стул со стуком опустился на четыре ножки, как лошадь, которую всадник оставил наконец в покое.
— Если узнать, как у Альтермана оказался камень, — произнес Беркович с не свойственным для него пафосом, — мы разгадаем и загадку запертой комнаты.
— Наверно, — вяло отозвался комиссар, придвигая к себе стопку бумаг. — Если бы ты…
Не договорив фразу, Хутиэли махнул рукой и углубился в чтение.
Свернув на улицу Сиркин со стороны Арлозорова, Беркович сразу увидел машину Второго канала телевидения, припаркованную на общественной стоянке в сотне метров от дома Альтерманов. Чертыхнувшись про себя, старший инспектор проехал мимо. Машина телевизионщиков была пуста — репортеры заняли места перед входом в дом, ожидая хоть какой-нибудь информации.
Беркович свернул за угол и припарковался возле супермаркета рядом с оставленной кем-то пустой тележкой для продуктов. В квартиру Альтерманов он хотел попасть, не привлекая внимания репортеров. Другого входа в дом, однако, не было (а если бы и был, там тоже стоял бы сейчас репортер с камерой), и Беркович быстро прошел мимо поднявшихся со скамейки при его появлении девушки-тележурналиста и седого мужчины-оператора, державшего на плече камеру с таким видом, будто это была вцепившаяся в него всеми когтями пантера. Девушка что-то говорила, пыталась поднести микрофон к лицу Берковича, он и отмахиваться не стал, закрыл за собой дверь, отрезав себя от общественности и от положительного имиджа полиции, о которой в вечерних новостях непременно будет сказано, что расследование страшного убийства зашло в тупик, и полиция, как всегда, не способна сказать ничего утешительного.
Пусть говорят что угодно. Если думать еще и о репортерах, работать станет невозможно. Остановившись перед распахнутой дверью в квартиру Альтерманов, Беркович мимолетно подумал о том, что Наташа тоже посмотрит вечернюю сводку в ожидании информации об «убийстве с помощью каменной куклы», и ей будет неприятно видеть, как ее муж, прикрывая лицо, прошмыгивает (ужасное слово, но, к сожалению, правильное) мимо телевизионщиков, не сказав им (и телезрителям) ни слова и тем самым расписавшись в собственной беспомощности.
В гостиной было шестеро: кроме Рины, Леи и Марии, на диване сидели и молча смотрели в пространство уже знакомые Берковичу соседки: Веред с первого этажа, Эстер со второго и Алона с четвертого. Женщины были очень разные и по комплекции и по возрасту (Веред — миловидная, молодая, худенькая, Эстер — пожилая и толстая, как бочонок, Алона, сидевшая между ними, — неопределенного возраста и с неопределенными чертами лица, которые трудно запомнить и еще труднее опознать, если, не приведи Господь, придется это делать), но сейчас почему-то выглядели похожими, как родные сестры. Что-то в них было одинаковое, но с первого взгляда Беркович не понял, что именно, и потому смутился, а посмотрев на черное от горя лицо Рины (через час после смерти мужа она выглядела лучше), Беркович решил, что говорить сейчас с этой женщиной — жестоко и неуместно. Поздоровавшись, он собрался ретироваться и прийти в другой раз, не сегодня. Может, действительно, подождать, пока родные погибшего отсидят шиву.
Рина подняла руку и молча показала Берковичу на короткий коридорчик, в торце которого была дверь в спальню. На двери в кабинет была наклеена бумажная полоска, хотя искать там было нечего — все, что могло помочь расследованию, было изъято и изучено, а пломбу Беркович налепил исключительно для того, чтобы сохранить основное вещественное доказательство — запертые изнутри окна. Он подумал, что после разговора с Риной надо будет еще раз произвести осмотр (вдруг все-таки упустил важное?) и разрешить прибраться — хоть какая-то деятельность.
Рина подошла, глядя в пол и сцепив ладони под грудью.
— Вы хотели поговорить, — не спросила, а констатировала она.
Из гостиной в коридорчик заглянули Лея и Мария, Рина дернула плечом, и они исчезли, но Беркович знал: обе прислушиваются к каждому звуку. Молчали и соседки, было слышно, как на кухне капала вода из неплотно прикрученного крана, и каждое его слово, даже произнесенное шепотом, будет, конечно, услышано и оценено по критериям, которых он не знал.
— Если можно, — сказал он, не понижая голоса и облегчая задачу Лее с Марией. — Я понимаю, что сейчас не время…
7
Шива — основной период траура, семь дней после похорон. В это время скорбящие не выходят из дома и полностью погружаются в траур.