Страница 42 из 49
И она послушалась, божья овечка, как послушалась тогда, в коридоре.
А Он, сориентировавшись, тут же развил бурную деятельность, помогая матросам и офицерам поддерживать порядок при посадке в шлюпки. Краем глаза Он все время следил за одиннадцатой, где была его возлюбленная, держался рядом. И когда одиннадцатая двинулась во тьму, за борт, Он с ловкостью зверя скользнул через матросский кордон, обжигая ладони, спустился по канату на корму шлюпки и тут же попал в объятия своей ненаглядной. В общей суете, в калейдоскопе освещенных иллюминаторов, мимо которых опускалась шлюпка, его поступок оказался незамеченным.
Потребовались гребцы — и Он пробился через толпу к веслу. За ним во мраке ночи тенью последовала его спутница.
Они гребли от корабля — огромного, сверкающего огнями, чей нос уже несколько опустился, и трудно было поверить, что этот плавучий город может сейчас уйти под воду. Среди причитаний, вздохов, шепотков, истерических выкриков Он уловил слово «айсберг» и удивился: как же они не почувствовали удара ледяной горы?
И тут Он вспомнил свою ночную молитву — и ужаснулся.
— Господи, — зашептал Он, судорожно работая веслом, — ты все перепутал. Где остров, где коралловые рифы?! За бортом — ледяная вода. Там смерть — за бортом. Что ты наделал, Господи?! Разве о том я просил тебя?
Шлюпку вдруг резко качнуло. Возлюбленная, отпустившая на миг его локоть, вскрикнула и упала за борт. Он бросил весло, прыгнул вслед за ней и тоже вскрикнул — обожгла ледяная вода.
Боже! Где она? Вот! Вот она! Глаза закрыты, но дышит. Очевидно, испугалась или перехватило дух от холода.
— Эй, помогите! — закричал Он, потому что тень шлюпки уходила в ночь. — Подберите нас!
Затем Он отчаянно затряс возлюбленную:
— Греби руками и ногами, слышишь! Мы окоченеем в этой воде. Шевелись!
От корабля донеслась музыка, и Он подумал, что сходит с ума. Нет, на шлюпочной палубе видны крохотные фигурки оркестрантов. Это они сошли с ума. Они играют «Ближе к тебе, Господи». Куда уж ближе!
— Помогите! — снова закричал Он и поперхнулся случайной волной. Взлетела осветительная ракета. В ее призрачном свете Он увидел рядом с ними десятки людей, барахтающихся в ледяной воде, шлюпки — несколько поодаль.
Поддерживая голову возлюбленной, чтобы не захлебнулась, Он поднял очи к небу и зашептал: горячо, исступленно, истово:
— Спаси нас, Господи! Отдаю тебе наши души и помыслы. Отдам все деньги всю жизнь свою на восхваление твое. Сжалься над нами! Спаси хотя бы ее.
Подлая волна опять плеснула в лицо.
Он чуть не захлебнулся. Откашливаясь и плача от ужаса и отчаяния, Он гневно крикнул небу:
— Не слышишь?! Где же ты, черт побери?!
— Посмотри на себя, человек. Тонешь, взываешь ко мне — и сквернословишь.
Голос был тихий, бесконечно усталый.
Господь — сухонький старичок, от которого исходило слабое сияние — стоял над ними, опершись на суковатый посох. Одет он был в грубый плащ с множеством заплат; вокруг лысоватой головы, будто нимб, светились редкие и, очевидно, очень Легкие седые волосы. Океанская зыбь касалась пол плаща, так как Господь стоял почти по колени в воде.
— Ты все время взываешь и взыскуешь, сын мой, — обратился Бог к нашему оторопелому герою. — Напрасно. Я не помощник тебе в твоей беде.
— Почему, Господи? Ты же всемогущий. Что тебе стоит?
Бог грустно улыбнулся:
— Узнай и запомни: не я вас, а вы меня когда-то создали, вера людская. И пока вас, обращенных ко мне душой, было великое множество, я в самом деле был всемогущим. Нынче все изменилось. Никто ни во что не верит. Ни в меня, ни в моих несчастных сыновей, которые разделили свет и тьму, ни в себя. Вот и ушла моя сила. Посмотри: меня уже вода не держит, все нош промочил, а ведь я по ней аки по суше должен ходить. И Христос к вам больше не придет — вы снова предали его и во второй раз убили.
— Тебя?! Не держит?! — Пораженный, Он даже на миг забыл о том, что грозит ему и возлюбленной: максимум через час-спасательные жилеты будут удерживать на плаву два окоченевших трупа. — Что же делать?
— Кому, сын мой? Вам или мне?
— Вам. Нам. Всем нам.
— Спасайте себя сами, дети мои, — сказал старичок и посмотрел на небо. Одинокая звезда посылала оттуда путеводный лучик. — Спасайте свои души — и я приду, я вернусь. А теперь прощай, мне пора.
«Неужели это не бред, не предсмертное видение? — подумал Он, объятый холодом и тоской. — Ведь я не верил! Обращался, повторял привычные слова, обещал все на свете — и не верил. Так, на всякий случай, из-за того что испугался, потерял надежду. А он, оказывается, есть и одновременно его уже как бы нет… Что мы наделали, скоты! И кто, если не он, спасет теперь меня и возлюбленную мою, всех нас?! Кто его спасет?!»
Бог с натугой вытащил из воды сначала одну ногу, поставил ее на невидимую ступеньку невидимой лестницы, затем вторую, и стал подниматься: медленно, придерживаясь за путеводный лучик, то и дело теряя и с трудом находя опору. Видно, и небесная лестница уже едва-едва держалась.
Человеку стало больно и страшно.
Забыв о близкой гибели своей, о возлюбленной, о том, что надо высматривать в ночи тени шлюпок, он мысленно, из последних сил, помогал Господу Богу своему: подставлял плечо, поддерживал, а там, где ступени небесной лестницы подгнили и обломились, не гнушался подставить вместо них ладони свои.
И чем больше он старался, тем сильнее — совершенно неизвестно почему — налегал на свое весло правый гребец седьмой шлюпки, и нос ее уходил влево, туда, где барахтались в воде и во тьме еще не видимые со шлюпки гибнущие люди.
Леонид Панасенко
С МАКОНДО СВЯЗИ НЕТ?
Ему снились беззубые нищие, которые жалобно и просяще открывали провалы ртов. Они хватали его за одежду, мычали, и он, содрогаясь от жалости и омерзения, достал из кармана горсть сахарно-белых, исключительно крепких зубов и бросил нищим… Оборванцы и калеки упали на землю, сплелись в дорожной пыли, подбирая сверкающие фасолины и заселяя ими рты. Он бросил еще горсть и еще. Так продолжалось, пока чей-то властный голос не сказал за его спиной: «А теперь веди их к воде, залечи раны и смой струпья. Они дети твои». Он хотел возразить, что такое под силу только богу, но не посмел и повел ораву к реке, раздавая по дороге коренные зубы тем, кому они не достались. «Не забудь собрать их болячки, — напомнил все тот же голос. — Собери и сожги их. И проследи, чтобы до конца прогорело. Не то они вернутся и опять осядут на людей».
Зазвонил телефон. Кошмар прервался — нищие отступили, растаяли в сумерках спальни. Звонки шли долгие, требовательные, по-видимому, междугородные.
— Алло, — сказал Габриэль, сонно придерживаясь за стену. В трубке что-то щелкало и гудело, будто сюда долетало гудение проводов, бегущих от города через непроходимые заросли и топи, взбирающихся в ночи на горы и пересекающих пронзенные ветром саванны.
— Слушаю, — повторил писатель уже раздраженно. В трубке теперь монотонно шелестело: на другом конце провода шел бесконечный нудный дождь.
— …так ты приедешь, отец? — неожиданно прорвался мужской голос, словно продолжая прерванный разговор, и в трубке зачастили гудки отбоя.
Габриэль зевнул. Хорошо, что кто-то ошибся номером или на станции ошиблись. Уж лучше подняться среди ночи, чем раздавать во сне зубы нищим и юродивым.
Он не стал возвращаться в спальню, так как не был уверен — заснет ли, прилег в кабинете. Если сон не придет, можно будет зажечь настольную лампу и поработать.
По-видимому, он все-таки задремал. Телефон грянул вновь и вновь напугал, потому что ночные звонки всегда таинственны и означают или беду, или чью-то глупость. Впрочем, чужая глупость тоже беда.
— Вам не надоело? — зло спросил писатель, когда вместо ответа услышал в трубке то ли шелест дождя, то ли чье-то дыхание.
Далекий голос на сей раз принадлежал женщине. Он терялся в дебрях проводов, падал в топи, цеплялся за лианы. Кроме того, его нещадно трепал ветер саванны.