Страница 27 из 39
- Петр, нам известно, что ясновидящая посылала через Ольшанина деньги… За что?
- Например, Дериземле за извлечение из могилы Висячина.
- А Висячину за что?
- Намою-ка я свежих огурцов, купил.
Я согласился. Ольшанина из подозреваемых мы выбросили начисто. Зря майор перебил огурцами ход наших мыслей. Правда, этот ход стал несколько прерывисто зигзагообразен, но и хорошо, потому что за проблему мы как бы брались с разных концов.
- Петр, кроме закавыки есть и загвоздка. С деньгами. Мы смотрим на них, как на плату за последние, так сказать, криминальные события. А Ольшанин говорит, что Амалия платила отравленным давно и постоянно. За что?
- Может, за дрова?
- Она зимой живет в городе.
- Овощи, фрукты ей поставляли.
- Какие у Дериземли фрукты…
Майор задумался. Плечи в разворот, шеи нет, грудь мускулистым выступом. Крепышам размышления не к лицу - размышления к лицу тому лицу, на котором очки. То есть на мне.
- Петр, а ведь думать мы стали не с начала…
- Где же начало?
- Анонимка.
- Пока соберем образцы почерков, пока сделают экспертизу…
- А давай логикой. Кто прислал анонимку?
- Тот, у кого есть подозрение.
- Может, даже и уверенность. Петр, а почему этот человек взялся за перо? Вернее так: кому охота писать анонимки?
- Мало ли кому: гражданину, клеветнику, сутяге…
- Или тому, кого это касается.
- В каком смысле?
- Например, сам боится…
- Сергей, мы можем с тобой до утра перетирать вопрос и все-таки упремся в стену. Мотива-то преступления нет. Допустим, Амалия отравила. А зачем?
Это я уже слышал от начальника следственного отдела. Но у меня в ушах дрожали мои собственные, только что сказанные слова «Сам боится». Конечно, боится.
Не знаю, что майор узрел в моем лице, но спешно наполнил кружку до краев. Я отпил и признался:
- Петр, я дурак.
- Дурак никогда не признается, что он дурак, - не согласился со мной майор.
- Докажу, что я глуп, как пустая бутылка.
- Нет, не пустая, - уперся майор.
- Я часто попадаю впросак.
- А это что - просак?
- Не знаю, наверное, яма.
- Не просак, а прусак, такие тараканы. И правильно, что на них попадаешь, то есть наступаешь, их надо давить.
- Петр, пришел как-то я в канцелярию и попросил у девочек дракулу.
- А он у вас в прокуратуре? - удивился майор.
- Да, на шкафу.
- Сергей, это мистика.
- Конечно, потому что мне был нужен не дракула, а дырокол.
Мы смотрели друг на друга с некоторым раздражением. Я не понимал, почему он не верит в мою глупость, а майор, видимо, соображал, чем дырокол отличается от дракулы. И тогда я признался:
- Петр, не умею считать до трех.
- Объясни проще.
- Хорошо. Если человек решил продать ружье, будет его заряжать и ставить у входной двери?
- Это уже не до трех, а квадратный корень.
- Еще проще. Дружили трое, двоих убили. Что остается делать третьему?
- Бояться и сочинять анонимку, чтобы спастись, - четко, почти по-военному отчеканил майор.
- Петр, угостим деда Никифора пивком?
Майор вскочил, будто напился не сонного пива, а бодрящего кофе.
36
А что за ним ходить - рядом дом. Деда Никифора привел не майор, а пивной запах из наших окон. Он деловито подсел к столу. Петр налил ему пива в стеклянную банку из-под маринованных огурцов. Дед пил пиво, как водку, - залпом. А мне вспомнилось желание купить третью глиняную кружку: вот оно, ясновиденье в натуре.
Юркие глазки деда в волосяных зарослях моргали выжидательно. Да и майор чего-то ждал от меня. Допроса? За пивом не допрашивают. Разговора? Для спокойного разговора роль Никифора была слишком неспокойна. Плюнув на все тактики и этики, я спросил почти истошно:
- Дед, а почему ты жив?
Я ждал обиды, вопроса, матюга… Покопавшись указательным пальцем в бороде, Никифор попросил:
- Налей еще пивка.
Я налил, он выпил. Опять-таки истошно-чужим голосом я рявкнул:
- Дед, почему ты до сих пор жив?
- А хрен его знает, - признался дед.
Он меня не понял, думая, что я интересуюсь его биологическим возрастом. Пришлось спросить циничнее:
- Никифор, почему Висячин с Дериземлей убиты, а ты - нет?
- Хрен его знает, - повторился он.
- Жизнь прожил, о Боге надо думать, а ты?
- Что - я?
- Блевотина ты! - не выдержал майор. - Его друзей травят, как крыс, а он в волосах своих прячется.
- Дайте еще пивка.
Пивка дали. На этот раз сосал он медленно, даже задумчиво, но, поставив банку, шарахнул ладонью по столу, матюгнулся и заявил:
- Все расскажу! Только есть условие.
- Какое? - спросил я.
- Везите сюда Митьку Ольшанина.
Мы с майором секундно переглянулись, потому что в следующую секунду майор выскочил к своей машине и уехал. Дома ли Ольшанин?
У меня на душе делалось все противнее. Нет, не от пива. Что за следователь, который не разбирается в людях? Ольшанин мне понравился. Молодой, в сущности, мальчишка, а самостоятелен и оригинален. Живет один. Работает в лесу, сушит травы. Свободы достоин лишь тот, кто любопытен… А он убийца или соучастник - не зря дед послал за ним…
Майор вернулся минут через двадцать. Ольшанин показался мне бледнее обычного, волосы на голове влажные, бородка какая-то безвольная, бакенбарды прореженные, словно их птицы щипали… Но взгляд серых глаз прям и спокоен.
- Выложу всю подноготную, - сообщил Никифор. - Но дело это уходит в недра.
- В какие недра? - повел я разговор.
- Годов. Сорок второй или сорок третий. Не помню точно.
- Война же была…
- А я про что? Хоть по летам мы не совпадали, но дружбанили крепко: я, Дериземля и Висячин. Ну, а фашист под боком, кутерьма и паника. В красноармейцы мы не успели. А в поселке сладился партизанский отряд - леса густые и протяженные. Заделались мы партизанами. В лес собираемся…
Мы с майором переглянулись, не перепил ли дед пива? Ольшанин, которому вроде бы полагалось бояться, смотрел на нас троих непонимающе: пиво, дед, война… Не вечер ли воспоминаний? Дед к нашим переглядкам был равнодушен:
- В лесу-то харч нужен. А у нас ни сухаря, ни консервы. Смекнули взять с собой коров в живом виде. Ну, и пошли по деревне. Бабы всплакнут, буренку обнимут… А одна, беременная, животину не отдает. Мол, рожу, а чем кормить. Возьми и брякни такой зигзаг: мол, мужики с фронта вернутся, они вам, партизанам луковым, за коров бошки оторвут. Её-то мужик, этой беременной, уже воевал…
Я начал бороться не то с равнодушием, не то с пивной одурью. Было неизвестно, по делу ли рассказывал Никифор, но перебивать нельзя: одно из правил допроса - дать человеку выговориться.
- Отряд наш был самопроизвольный. Ни руководства, ни начальства. Верховодила девка лет восемнадцати. Огонь-баба, оторви да брось. Мужики ее уважали. Цигарка в зубах, матюги на губах, пистолет в руках. Как она услыхала слова беременной, так лицо ее судорога перекосила. Гаркнула на всю деревню: «Корову жалеешь, сука фашистская!» И вывела бабу за деревню…
Натужный голос деда совсем заглох. Видимо, дальше вспоминать ему было тяжело или не хотелось. Он сам налил себе пиво и выпил.
- Поставила беременную под дерево. И на всю округу голосом беспрекословным… Мол, именем советской власти приговор в исполнение. Пистолет из кармана - и два раза пальнула бабе в самую грудь. Та даже не ойкнула - ноги подкосились и на землю села.
- А вы-то что? - не выдержал я.
- Дериземля партизанке крикнул, Висячина она оттолкнула, а я добежать не успел. И того… именем народа, закон военного времени…
Говорят, что интуиция - это неосознанное внезапное озарение. Дед Никифор, Дериземля и Висячин… Я чувствовал, как эта самая интуиция заползает в меня липким и нервным шнуром.
- Застреленная только и успела сказать: «Звери…»