Страница 23 из 48
Нифонтов скупо ронял фразы, словно боялся сказать лишнее.
— А семья, Павел Иванович?
В глазах чекиста плеснулась боль. Лицо отвердело, срезалось, и лоб просекли две морщинки. Короткие и глубокие, как от удара ножом.
— Простите, Павел Иванович… Это я так, по-житейски, полюбопытствовал.
— Да нет, Вячеслав Рудольфович, — беспомощно вздрогнувшим голосом ответил Нифонтов. — И о семье могу сказать… Жену, Аннушку, контрразведчики замучили, допытывались, где я скрываюсь. Отца на Мудьюг отправили. Не знаю, жив или нет. А сынишка потерялся… Федька мой, двенадцать лет парню.
— Как потерялся?
— Удрал из Архангельска. На Исакогорке видели, возле военного эшелона крутился… Вот уже год ищу. Как подумаю, что он в такой кутерьме бездомный бродит, сердце отрывается… Работой от тоски и спасаюсь. Работа у нас особенная. Я так понимаю, что чекист — он вроде патрона, вогнанного в ствол, в любой момент должен быть готов к выстрелу.
Вячеслав Рудольфович понял, что Нифонтов хочет переменить тему разговора.
— Верно сказали, Павел Иванович, но не все.
— Понимаю, что не все. Социальное чутье требуется иметь, классовое понятие.
— И это еще не все. Знания нужны чекисту, ум, опыт, трезвое сердце и думающая голова. А некоторые полагают, что чекистская кожанка сразу делает их умнее. Учиться мы должны, Павел Иванович…
— Разве до учебы сейчас?
— Конечно, за партой некогда сидеть, Но мы ведь в нашей работе каждый день университеты проходим… В деле имеются заявления военного врача и учительницы. Покорнейше прошу пригласить их ко мне.
— Хорошо, Вячеслав Рудольфович… Артур Христианович сказал, что надо план операции скорее разрабатывать.
— Знаю. Но с доктором и учительницей мне непременно нужно поговорить. Пригласите их, пожалуйста, вечером, чтобы время для беседы было попросторнее.
— Попросторнее у нас и вечерами не бывает.
— Ничего. Кто хочет съесть орех, тому надо всегда разгрызать скорлупу. Так вы говорите, что Щепкин? Почему так думаете?
— Феликс Эдмундович лично выезжал на операцию по его аресту. Я тоже принимал в ней участие.
— Вот как… Ну что ж, расскажите. Только, прошу покорнейше, со всеми возможными подробностями. Знаете, как порой бывают важны мелочи.
— Можно и с подробностями, Вячеслав Рудольфович… Дом Щепкина мы оцепили заранее, а для ареста выехали ночью на машине…
Нифонтов говорил, а перед глазами развертывалась недавняя картина. Со всеми подробностями. Как просил Менжинский.
С площади машина свернула в путаницу ночных переулков. Проехали один квартал, потом снова повернули налево. От забора отделилась молчаливая фигура и подняла руку.
Водитель приглушил мотор. Вылезли на тротуар и гуськом, держась вдоль стен, пошли туда, где в ночной темноте угадывался дом Щепкина.
— Первый подъезд, Феликс Эдмундович… Второй этаж. Дверь налево. Черный ход взят под охрану.
На дребезжащее треньканье звонка долго не откликались. По молчаливому знаку Дзержинского Нифонтов грохотнул кулаком по дубовой филенке.
— Кто там?
— Откройте!.. Проверка документов! Немедленно откройте дверь, иначе взломаем!
Лязгнули засовы, и со скрежетом повернулся ключ.
Свет карманного фонаря облил невысокого мужчину во фланелевой домашней куртке с шелковыми отворотами. Он подслеповато щурился.
— Гражданин Щепкин? Николай Николаевич?
— Да…
— Чека!
В полутьме коридора метнулась тень. Несколько чекистов, выхватив оружие, бросились в глубь квартиры. Через минуту в свете фонаря оказался человек в полувоенном френче.
— Кто такой? — коротко спросил Нифонтов.
— Мой товарищ, — торопливо заговорил Щепкин. — Гимназическое знакомство… Друг детства…
— Инспектор всеобуча Мартынов, — добавил человек во френче. — Вот мои документы, товарищи…
Путаясь в тугой пуговице, он расстегнул карман френча.
— Пожалуйста… Можете удостовериться.
— Хорошо, разберемся… Пока вы задержаны. Еще посторонние в квартире есть?
— Нет… Моя супруга Леокадия Константиновна и домашняя работница. Собственно, что вам угодно?
— Мы должны произвести у вас обыск, гражданин Щепкин.
— Это недоразумение, госпо… простите, товарищи… Я абсолютно лоялен и стою в стороне от какой-либо политической деятельности… Ваше вторжение считаю произволом… Я буду жаловаться! Я самому Дзержинскому жалобу напишу!
— Можете адресовать жалобу устно, — сказал Феликс Эдмундович, входя в прихожую.
При виде председателях ВЧК, прибывшего с чекистами, в лице Щепкина полыхнул страх. Даже в тускловатом свете карманного электрического фонаря было приметно, как у него побледнело лицо и остро выписались стиснутые челюсти. Глаза на мгновение коротко и зло вспыхнули под припухшими веками.
Но Щепкин сумел взять себя в руки. Моргнул, возвращая глазам сонное выражение, и сказал тусклым, стертым голосом:
— Ваша сила…
Щепкин ходил вместе с чекистами, проводившими обыск.
— Мой кабинет… Библиотека… Пожалуйста, ищите… Уверяю что произошло величайшее недоразумение. Я не скрывал и не скрываю, что ранее состоял в партии кадетов и был депутатом Государственной думы двух созывов. Но сейчас я покончил с политической деятельностью и официально заявил о своей лояльности… Ищите, ищите!.. Я понимаю, что мои слова не могут быть для вас доказательством.
Щепкин говорил многословно. То ли хотел успокоить самого себя, то ли надеялся словами, как сетью, оплести внимание чекистов. Он подсказывал, каким ключом открыть письменный стол, каким отомкнуть гардероб жены, резную шкатулку на трельяже.
— Ищите, ищите… Вы сами убедитесь, что произошло недоразумение.
Настойчиво повторяемое «ищите» подсказывало, что Щепкин предполагал возможность обыска в квартире и тщательно подготовился к нему.
В ящиках письменного стола, в массивных книжных шкафах, занимающих две стены, не оказалось почти никаких деловых бумаг хозяина, кроме жиденькой папочки, где хранились личные документы и несколько безобидных писем, датированных еще семнадцатым годом.
— Разве после семнадцатого вы не вели никакой переписки, гражданин Щепкин? — спросил Феликс Эдмундович, рассматривая содержание папки.
— Почти не вел… Старых знакомых разметало в неизвестности, а новыми не обзавелся… Время не располагает. У меня сейчас ощущение, что Россия переезжает на новую квартиру.
— Правильно заметили… При таком переезде рекомендуется освобождаться от всякого старья. Не только в отношении вещей…
— Вы имеете в виду политические убеждения?.. Ваша власть гарантирует гражданские свободы и заявляет, что за убеждения никто не должен привлекаться к ответственности.
— Да, за политические убеждения мы не привлекаем к ответственности, если эти убеждения не переходят в контрреволюционные действия или злостную агитацию против Советской власти.
— Ни действий, ни агитации в данном случае вы не можете усматривать, — с кривой, вымученной улыбкой сказал Щепкин. — Все политическое в прошлом. Сейчас перед вами рядовой гражданин. Обыватель, если сказать точнее.
— Скромничаете, господин Щепкин… Обывателям от Колчака миллионы не возят.
— Не понимаю вас, — сиплым, неожиданно споткнувшимся голосом сказал Щепкин. Бледность снова наползла на его щеки, и глаза высветлились острыми буравчиками. — Какие миллионы? Не понимаю.
— Понимаете, Щепкин…
Феликс Эдмундович сознательно выложил Щепкину одну из главных улик дела. Кадета надо было лишить хладнокровия, сбить с него самоуверенность. Услышав про миллионы, Щепкин начнет мучительно думать, что еще знают чекисты. Мысли его будут метаться, и это собьет линию защиты.
Уже три часа продолжался обыск. Были просмотрены книги, домашние вещи, выстуканы стены, исследована чуть ли не каждая паркетина, осмотрены мебель и все закоулки в просторной четырехкомнатной квартире.
На кухне чекисты тщательно осмотрели шкафы, полки, банки и коробочки под откровенно злыми взглядами сухопарой домработницы, стоящей со скрещенными на груди руками.