Красавица

Мы с Хоуп переносили происходящее легче других. Я была младшей и не была влюблена - ну, может, только в Еврипида [2] - и, хотя я горевала вместе с отцом и Грейс, в этом городе для меня не было ничего значительного, что я любила бы настолько сильно, чтобы остаться, кроме того, что я воспринимала как должное: своя собственная служанка и все книги, которые я хотела прочитать. Я была напугана неизвестностью, с которой мы столкнулись, и нашим неведением, но никогда не боялась тяжелой работы; потерять красоту я не могла - её не было, как не было и прощания с высшим обществом; я не находила удовольствия в том, чтобы спать на чердаке и самой стирать свою одежду, но мысль об этом и не ужасала, потому как я была довольно молода и могла почувствовать вкус приключения.

Хоуп сказала мне еще несколько недель назад, что Жэрвейн планировал нанять служанку для особо тяжелой работы, а четыре комнаты - это достаточно, но слишком просторно для них двоих (хотя в нашем городском доме было восемнадцать комнат, включая бальную комнату в два этажа высотой, а еще кухни и помещения для слуг). Эти последние дни она была расстроена, но казалось, что моя средняя сестра просто подавляет свое возбуждение. Однажды начав дело, которое можно было завершить в один заход, она обычно с трудом могла закончить его: Хоуп никогда не помнила просьб или того, что нужно было возвращаться к незавершенным делам. Она призналась мне, что как-то ночью почувствовала себя виноватой, потому что была такой счастливой: это было так эгоистично с ее стороны - ощущать радость оттого, что она едет с Жэрвейном и не расстается со своей семьей.

- Не глупи, - ответила я. - Видеть тебя счастливой - это единственное, что поддерживает этих двоих.

Почти каждую ночь после того, как Грейс и Отец ложились спать, мы с Хоуп встречались, обычно в моей спальне, чтобы обсудить, как «эти двое» себя чувствовали и можно ли было сделать для них что-то ещё. Сестра же просто выплескивала свое напряжение, потому что не могла болтать рядом с Отцом и Грейс в течение дня, и непрерывно говорила о том, какой Жэрвейн замечательный.

- Кроме того, - добавила я в какой-то момент, - ты будешь сама мыть полы: вот она - самая настоящая жизнь.

- И не забудь про мешковатые фартуки, которые ты пророчила, - добавила, улыбнувшись, Хоуп.

И никто не вспомнил про гоблинов, драконов или волшебников.

Глава 2

День торгов наступил слишком быстро. Мы втроем провели его, укрывшись в комнате Грейс, которую переделали для нашей семьи на деньги от продаж имущества; дрожа в объятиях друг друга, мы слушали незнакомые голоса и шаги в наших комнатах. Отец уехал на целый день проверять записи на верфи; Жэрвейн остался за главного - разбираться со списками вещей на продажу и тех, что нужно было оставить, и он же отвечал на все вопросы.

В конце дня, молодой человек постучался к нам и мягко сказал:

- Все закончилось. Теперь выйдите и выпейте чаю.

Осталось много мебели, ведь мы пробудем в доме еще пару недель: как подсчитал Жэрвейн, этого времени хватит, чтобы полностью собраться и уехать. Но многие мелкие вещи - китайская миска отца, восточные коврики, вазы, небольшие столы, картины со стен - все ушло, и дом выглядел заброшенным. Мы втроем ходили из комнаты в комнату, держась за руки и молча подсчитывая проданные вещи, в последних лучах уходящего солнца. Дом пропах табачным дымом и незнакомыми духами.

Жэр, после того, как оставил нас на полтора часа, забрал нас из гостиной, где мы наконец-то остановились (в ней было наименее заметно опустошение), и сказал:

- Пойдем вниз, поглядим, что друзья вам принесли.

Он отказался говорить еще что-то и поторопил нас вниз, на кухню. Отец встретил нас на парадной лестнице, уставившись на темное пятно на обоях, и он пошел с нами. Внизу, на столах и стульях, и кухонных полках лежало множество вещей, в основном еда: копченая ветчина и бекон, оленина, банки с консервированными овощами и вареньем, некоторые с дорогими яблоками, персиками и абрикосами. Лежали кучей ткани: клетчатый хлопок, муслин, лен и добротная шерстяная ткань; была кожа, мягкая и аккуратно растянутая; и были три тяжелых меховых плаща. Была там и канарейка, которая исполнила трель, когда мы уставились на нее.

- Им не следовало этого делать,- сказал Отец.

- Я, в самом деле, не знал, - ответил Жэр, - и рад этому, потому что не уверен, что попытался бы их остановить. Но я сам обнаружил все это только несколько минут назад.

Отец стоял в оцепенении; он был очень строг насчет благотворительности по отношению к нам и в оплате своих долгов, даже когда собратья-купцы хотели негласно их отменить, ради старой дружбы.

Несколько слуг пожелали остаться с нами, даже без жалованья, пока мы не уедем; и хотя мы не могли даже накормить их, Отец не смог заставить себя их отослать. Одна из них, девушка по имени Руфь, сейчас спустилась по лестнице из буфетной и сказала:

- Извините, мистер Хастон, там мужчина, хочет видеть Мисс Красавицу.

- Ну ладно, - произнесла я, гадая, кто же это. - Можешь пригласить его сюда.

Отец тревожно пошевелился, но не сказал ни слова. Остальные посмотрели друг на друга на мгновение, а затем послышался стук тяжелых ботинок на лестнице и Том Блэк появился на пороге.

Том разводил, ухаживал и тренировал лошадей; у него была конюшня в городе и племенная ферма за городом и его отличная репутация была известна почти по всей стране. Он продавал лошадей для наемных экипажей или охоты, и все наши животные были куплены у него. Мои сестры владели (до этого утра) двумя красивыми, круглыми кобылками с мягким нравом; а для меня, сидящей в седле чуть лучше, чем остальные, был куплен высокий поджарый гнедой, который мог перепрыгнуть все, что оставалось без движения на несколько секунд. Но настоящей страстью Тома были Великие Лошади, высотой в восемнадцать ладоней, происходящие от больших, тяжелых коней, на которых ездили рыцари в своих доспехах весом в сотни фунтов; такие лошади сотрясали землю, когда мчались во весь опор. По всей стране многие отборные лошади, тянущие повозки и плуги, могли сравниться в силе и размерах с полукровками от этих боевых коней; но лошади, которых выводил Том, были стройны и прекрасны, и на них ездили принцы.

- Твой конь, - сказал он мне. - Я оставил его в конюшне. Думал, будет лучше, если сказать тебе, чтобы ты могла придти поздороваться, помочь ему освоиться; ему одиноко одному, особенно сейчас, когда мелочь уехала.

Мелочью называли наших лошадей для прогулок и экипажей, которых раскупили новые владельцы.

- И его седло. Только старое. Немного изношено, но прослужит тебе некоторое время.

Я глупо смотрела на него.

- Чего уставилась, девочка? - раздраженно сказал Том. - Великодушный. Он в конюшне, ждет тебя. Говорю, сходи пожелать ему спокойной ночи, а то он не уснет от волнения.

- Ты не можешь подарить мне Великодушного, - наконец произнесла я.

- Я и не дарю, - ответил Том. - Никаких тут подарков. Он просто есть не будет, если ты уедешь без него, я уверен. Он скучал по тебе эти прошедшие недели, ты так редко приходила, он волнуется. Так что бери его с собой. Большой сильный конь - пригодится.

- Но Том…, - я сказала беспомощно, гадая, почему никто больше не говорил ни слова. - Он же очень дорогостоящий конь, ты же не хочешь, чтоб одна из твоих Великих Лошадей тянула повозку, а это все, что он будет делать у нас. Он предназначен возить Короля.

- Не понравится ему возить Короля, - возразил Том. - Конь сделает то, что ты ему скажешь. Не думаю, что нужно говорить тебе хорошо с ним обращаться, так что прекрати болтать глупости и иди в конюшню. Он будет волноваться, если не придешь. Доброй ночи, мисс.

Том сказал это, кивнув нам троим. «Сэр», - Отцу и Жэрвейну. И он потопал вверх по лестнице.

Мы услышали как Руфь его выпустила; задняя дверь закрылась и наступила тишина.

[2] древнегреческий драматург, представитель новой аттической трагедии, в которой психология преобладает над идеей божественного рока.