Страница 9 из 43
Лейтенант замолк, потому что обер-фюрер поднялся над столом.
Лицо его было застывшим, каменным — по нему бежали пятна гнева, вздрагивали крепко сжатые губы.
Собака, зная привычки хозяина и стараясь ему угодить, оскалилась в свирепом рыке.
В ворота лагеря въезжал роскошный «опель». Судя по тому, что сам Вильке вышел встречать его, в лагерь нагрянул важный гость.
«Опель» катил по лагерной территории не торопясь. Его сопровождали мотоциклисты.
На откидном сиденье развалился обер-фюрер фон Боргман. Он внимательно рассматривал строящуюся колонну пленных.
— Рейхсминистр недоволен подготовкой «Нахтигаль», — сказал фон Боргман.
Вильке разливал коньяк.
— Но адмирал Канарис считает, что все идет как надо.
— Ваш Канарис… Впрочем, к чему нам спорить?
— Вы мудрец, фон Боргман.
— Я вышел из детского возраста… Кажется, это придумали поляки: «Паны дерутся, у мужиков чубы летят».
— Мне не грозит, — засмеялся Вильке, поглаживая лысеющую голову.
— Как угадать превратности судьбы?
— Зачем вы каркаете?..
— Вы стали суеверны?
— Выпьем по рюмке?
— Конечно… Мы давно знакомы, полковник. Зачем нам лезть в их разногласия. Надо делать свое дело.
— И стараться сохранить свой чуб…
— Судя по всему, вам этого не удастся. Если говорить даже не о чубе — о голове. Вы работаете из рук вон плохо. Вы забываете о главной мечте фюрера, которая есть непреложный закон наших действий. Забываете, Вильке. А может, саботируете? А? Нам нужен великий германский Восток — империя десятков, сотен народов. Нужны его богатства, умноженные несметными людскими ресурсами. Нам нужна своя диковинная Зипанго — страна, усыпанная бриллиантами и жемчугами, где реки текут меж золотых и серебряных берегов. Но прежде всего нам нужна нефть. Не завтра — сегодня. Если не будет решен бакинский вопрос, вас вздернут на крюке. Вильке, вы знаете, мы умеем держать слово… Фюрер прав, когда видит себя Надиршахом, или султаном Сефевидов, или Великим Моголом. Тысячу раз прав…
Фон Боргман подошел к окну, долго смотрел на бегущие по небу грязные тучи, стараясь успокоиться, избавиться от одышки:
— Кстати, о саботаже. Почему вы не выполняете приказа рейхсминистра — не отдаете моим людям русских летчиков?
— Я не знал этого. Передо мной — другие задачи.
— Не знал… А что вы знаете?
— О! Я знаю, что есть человек, который откроет мне дверь в нефтяные тайны русских.
— Где он?
— У меня тут. — И Вильке похлопал себя по карману.
«Прибытием родственника форсируйте «Флору». Шифровка заставила Львова задуматься над очередным шахматным ходом Вильке.
С двумя парашютами — на груди и на спине — Гаджи поднимался в самолет. Тот дрожал от рыка двигателей, уже доведенных до форсажа. Лопасти винтов превратились в прозрачные блюдечки, сверкающие в свете прожектора.
Летчик закрыл дверь машины и прошел в свою кабину. Теперь в салоне оставались только Гаджи и мордастый инструктор, которому было поручено сбросить парашютиста за линией фронта.
Они сидели на железных скамьях по бортам самолета и рассматривали друг друга. Внизу заухали зенитки: самолет, видимо, перелетал линию фронта. Зенитчики били наугад — разглядеть самолет в кромешной темноте ночи было невозможно. И все же по правому борту совсем невдалеке возникли белые облачка разрывов. Сопровождающий явно нервничал, а Гаджи даже не взглянул в окно.
Штурман считал что-то на листе бумаги. Потом, подвигав стержень линейки, поставил на карте точку и вышел в салон:
— Через пять минут сброс. Готовься.
Он юркнул обратно в кабину.
— Чего грустишь, скотина? — спросил сопровождающий. Он не ждал ответа, говорил — очевидно, не первый раз — по давно ему известной инструкции. — Сейчас я дам тебе коленом под зад, и ты полетишь вниз. Не забудь, что там не очень любят таких. Не рассчитывай на восторженный прием, если тебе взбредет в голову пойти с повинной. У энкавэдэ есть как раз лишняя пуля… для тебя… Дырочка во лбу бывает маленькая-маленькая. У тебя остался один бог — полковник. Работай. Иначе — собаке собачья смерть, как говорят у вас в России.
Он посмотрел на часы и распахнул дверцу.
Все было знакомо с детства, но теперь казалось новым, непонятным, чужим. Он шел, страшась улиц, домов, встреч, собственной тени, которая возникла на тротуаре, едва он повернул за угол и солнце оказалось за спиной.
Разные чувства бередили душу, и, пожалуй, больше всего ему хотелось без оглядки мчаться к дому и там, схватив на руки жену и сына, ринуться с ними прочь от всего, что определяло теперь его место в жизни. Но тут он вспомнил Седого и Вильке, и топор, и ненависть пленных, и собственную клятву уничтожить врага. Вспомнил потому, что на другом тротуаре, вдалеке, увидел троих раненых в шинелишках, из-под которых виднелись белые кальсоны и клеенчатые тапочки, надетые на голые ноги. Посредине, хромая, шел… Седой.
Гаджи кинулся к нему, но остановился, будто споткнувшись. Нет! Седой никогда не пойдет ему больше навстречу. Нет! Седой никогда никому не объяснит, почему он с Вильке…
Гаджи долго стоял в переулке, потом зашагал к цирку, не замечая, что, передавая друг другу, за ним внимательно наблюдают сотрудники генерала Моисеева.
Вец стоял у четвертого столба возле здания цирка. Он внимательно рассматривал прохожих.
Гаджи он узнал безошибочно.
Подошел к столбу, поставил ногу на какой-то камень, так вроде удобнее завязывать шнурок ботинка, сказал, будто самому себе.
— Какое фиолетовое небо!
Гаджи вздрогнул, но не подал виду, что встреча для него неожиданна, хотя представлял Веца совсем другим. Ответил нарочито спокойно:
— Как глаза Дульцинеи.
Вец все еще возился со шнурком.
— Первый переулок направо, потом налево — там догоню.
Гаджи пошел не торопясь, Вец посмотрел ему вслед, а сам направился в другую сторону.
Проходными дворами — из одного в другой — они шли, пока опять не вернулись к цирку, только к его тыльной стороне.
Там стояли клетки со львами и слоном и в беспорядке громоздились артистические атрибуты.
По узенькой грязноватой лестнице Вец привел Гаджи в свою комнатушку.
— Можешь садиться. — Вец тщательно запер дверь и опустил одеяло, которое служило занавеской.
— Как добрался? — он хлопнул Гаджи по плечу. — Спирта хочешь?
Гаджи пожал плечами. Пить ему не хотелось, но отказываться было, наверное, неразумно.
— Налей.
Вец достал бутылку и миску с зелеными, сморщенными помидорами.
— Разводишь?
— Как когда.
Они выпили по полстакана. Гаджи морщился.
— Непьющий? — спросил Вец. — Это хорошо. В нашем деле пить нельзя. Слушай. Сегодня пойдешь домой. Скажешь: приехал из госпиталя. С товарищем. Фамилия у него — Тихий. Попросишь дядю Аббаса взять его на работу. Ясно? В случае чего умоляй, валяйся в ногах, грози, что умрешь, — делай что хочешь. Парень должен там работать, иначе тебе не жить.
Гаджи, кажется, не реагировал на этот приказ.
— Уснул, что ли? — спросил Вец. — Сейчас не до сна. Встретимся завтра. В то же время. У цирка. Понял?
Гаджи кивнул.
— Задерживаться у меня нельзя. Ступай.
Гаджи ушел.
Вец дождался, когда он свернет за угол, и двинулся следом: мало ли что может взбрести в голову этому посланцу Вильке.
Гаджи дошел до угла Коммунистической. Сто метров отделяло его от дома.
Он остановился. Сколько стоял на месте? Пять секунд, пять минут? Время было сейчас вне его понимания.
Он смотрел на дом, окна которого, как и окна всех других домов вокруг, были забиты фанерой. Уцелело только несколько стекол — по диагоналям их перечеркнули бумажные кресты.
Надо было мчаться через брусчатку, прыгать через ступени, ведущие к подъезду. Но вместо этого Гаджи перевел дух, собрал силы, чтобы казаться спокойным, и, сдерживая шаг, двинулся вперед.