Страница 7 из 43
Значит, опять Борода. Оттуда можно пытаться забросить в лагерь своих людей. Задача эта представлялась исключительно сложной. Ее решение было под силу разве что Лаврову. В крайнем случае он сам должен будет попасть в Ф-6. Однако засылка в лагерь… В каком качестве там мог оказаться Лавров? В качестве пленного? Подвергнутый постоянному риску, что в любую минуту его жизнь может быть оборвана шалой пулей конвоира?
Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов.
Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение.
— Ты понимаешь степень риска, Алеша?
— Вы о чем?
— Тут важно правильно использовать профиль лагеря, — вступил в разговор Львов.
Лавров поддержал:
— И Гордеев с Ненароковым и двенадцатый утверждают, что в Ф-6 концентрируются люди, как-то связанные с нефтью. Если мне придется идти, а я, предположим, летчик, раньше работавший на промыслах?
— Ты не храбрись, — одернул Лаврова генерал. — С этим не шутят.
— А Алеша, по-моему, прав, Сергей Александрович. Конечно, риск. Но если придется идти Алеше, у двенадцатого есть возможность помочь Бороде.
— Не надо меня агитировать, — неожиданно резко сказал Моисеев. — Сегодня решать не буду.
Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.
…Поздней осенью двенадцатый получил шифровку: «Друг будет заброшен вашу зону среду или пятницу. Ускорьте непосредственный контакт Бородой. Желаю успеха».
Роскошный «Телефункен», оленьи рога да копия картины Крамского в золоченой раме, невесть откуда доставленные заботливым ординарцем, придавали землянке комдива Братина вид городской квартиры.
В землянку спустился адъютант.
— Трое новеньких, товарищ комдив. Их вперед к начштаба или к вам звать?
— Зови сюда, — сказал Брагин, убирая стакан в серебряном подстаканнике, стоявший прямо на картах, и застегивая верхние пуговицы гимнастерки.
Адъютант поднялся ступеньки на три и кому-то крикнул, повторив интонации комдива, только построже:
— Зови сюда!
По лестнице загромыхали шаги.
Очень разными были эти трое прибывших. Высокий, какой-то нескладный старший лейтенант Медведь с застенчивыми глазами под совершенно бесцветными ресницами. Яркий брюнет Коханов. И абсолютно «никакой» Лавров.
— Вы садитесь за стол, у нас запросто, авиация не пехота: и комдив и комэск вместе летают, — сказал Брагин.
Он сделал паузу, а потом будто заторопился: — Вы, лейтенанты, на каких машинах летали? В скольких боях были?
— На ЯКе. Двадцать один вылет, — доложил Медведь.
— На ЯКе. У меня восемь, — ответил Коханов.
— Ну, добро. Подробно начштаба расскажете. Пусть он вас к Гусеву направит. В первый полк. А вы останьтесь. Ясно?
— Так точно! — старшие лейтенанты сказали это почти вместе и, натянув шинели и взяв чемоданы, вышли из землянки. Полковник повернулся к Лаврову.
— Командующий уже трижды о вас справлялся.
Они заговорили так тихо, что, отойдя от стола на несколько шагов, уже ничего нельзя было услышать из этой беседы.
Небо было таким, словно никогда не знало, что есть тучи. ЯКи стремительно рвали его своими телами да ревом двигателей. Машины шли точно на запад, курсом 270.
Брагин вел головной самолет. Время от времени он смотрел на новичков, которые шли в строю.
Часы в кабинах считали минуты. И когда до нужного квадрата их оставалось не больше десяти, справа по курсу комдив увидел девятку «мессершмиттов».
Он понял, что уйти от боя нельзя, и скомандовал: — Набирай высоту! По парам!
Его самолеты оказались над «мессершмиттами» и с ходу повели атаку.
Машина, в которой был Лавров, летела где-то в хвосте кавалькады, если можно так сказать о боевых порядках истребителей, когда к ней начал подстраиваться Брагин, стремясь прикрыть с хвоста.
Неожиданно фашист кинул свой «мессершмитт» в отчаянное пике, а потом его машина свечой пошла вверх.
Брагин прильнул к прицелу. Поочередно появлялись в нем то «мессершмитт», то машины комэска-2 и Коханова.
В прицеле «мессершмитта» тоже мелькнул ЯК. Злодейская улыбка пробежала по губам фашистского пилота. Небо разорвала пушечная очередь — пять снарядов подряд.
ЯК Брагина лез вверх. На фоне земли, похожей отсюда на топографическую карту, комдив увидел свои самолеты, собирающиеся в треугольник. И еще один, который падал, оставляя за собой густой шлейф дыма. Над маленькой черной точкой, отделившейся от горящего самолета, раскрылся купол парашюта…
Занавесив окна и «задраив» дверь артистической уборной старым одеялом, стучал ключом передатчика Вец.
Склонившись над шахматной доской и быстро двигая фигуры, улыбался каким-то своим мыслям майор Львов.
Закусив губу, работала девушка-радистка из хозяйства Львова.
Сняв наушники, долговязый немецкий лейтенант в группе радиоперехвата, сказал:
— Явная шифровка агенту.
Дни текли, похожие друг на друга: с молчаливым осуждением товарищей по бараку, с хождениями на кухню к полковнику, с тяжелой, изнуряющей работой на болоте — один на один с огромной тачкой.
Вот и сейчас Гаджи толкал ее перед собой, и мысль, ставшая неотступной и постоянной, владела им: убить, убить, убить. Только в физическом уничтожении полковника видел Гаджи способ доказать соотечественникам, что он не предатель.
Он ссыпал тачку, когда полковник окликнул его:
— Ты оторвался от коллектива.
Сказал так, что нельзя было уловить, то ли он действительно сочувствует Гаджи, то ли издевается и над ним и над обществом, где родилась эта фраза. Но сказана она была кстати, потому что только Гаджи работал с тачкой — не было пары, чтобы таскать носилки.
— А вне коллектива человек перестает быть человеком, — продолжал полковник. — Я дам тебе работу в обществе… Видишь? Там рубят кустарник… Эта работа больше подходит для твоих рук. Ступай в коллектив.
Конвоир, пихнув Гаджи в спину прикладом автомата, повел его на новое место.
Там, на вырубке, где работали пленные из другого барака, никто не обратил на Гаджи внимания. А может, только сделали вид, что не обратили: конечно, и сюда донеслась молва о его предательстве.
Но вовсе не это занимало Гаджи: перед ним оказались топоры, любой из которых мог стать орудием мести. Он уже не думал ни о чем, кроме того, как унести топор, а потом в доме у Вильке нанести им все решающий в жизни удар.
Лил дождь, перемешиваясь с первым снегом. Сирена возвестила о конце работы. Гаджи сделал шаг, споткнулся и упал. Падение это не было случайным, ему нужно было сунуть топор за пазуху. Неподалеку люди складывали в кучу топоры и строились в шеренги — по четыре в каждой. Гаджи тоже встал в строй.
Охранник принялся считать топоры, собирая их в гичку.
Гаджи понял, как глупо попался.
— Девятнадцать. Двадцать…. — считал топоры конвоир.
Подошел второй, что-то сказал и, увидев Гаджи, кивнул:
— Марш в свою колонну!
Он вышел из строя, вовсе не зная — со стороны на себя не посмотришь, — хорошо ли спрятан топор или выпирает из-под драной телогрейки. Топор и правда слегка выпирал, но конвоир не увидел этого, может, потому, что было уже совсем темно.
— Сорок два, — считал топоры первый охранник. — Сорок три…
Он оглянулся, ища еще один топор — сорок четвертый. Но топоров больше не было.
— Сорок три? — спросил он, обращаясь, видимо, к самому себе.
— Сорок четыре, — крикнул кто-то из строя, понимая, что сейчас начнется пересчет и всем придется стоять еще невесть сколько под холодным дождем и мокрым снегом.
А Гаджи тем временем шел, с трудом передвигая ноги, ожидая, что сейчас, обнаружив пропажу, конвойный кинется за ним вдогонку.
На порубке охранник стоял над тачкой с топорами.
— Сорок четыре? — переспросил он. — Очень хорошо. Ему тоже не хотелось заниматься пересчетом, замерз, хорошо бы в тепло.