Страница 23 из 49
Эта классификация в общем-то оказалась не то чтобы неверной, но эффект от ее применения был просто катастрофическим. Если составители путеводителя восхищались тем или иным местом в Мадриде, туристу оставалось только разделить с ними их восторги. В местах же, почему-то обойденных вниманием авторов, судя по всему, ничего интересного не было, да и быть не могло. Задолго до того, как я оказался под сводами монастыря Дескальсас Реалес, мне навязали восторженную оценку этого места, которую я, как предполагалось, должен воспринять как единственно правильную. Мне безапелляционно заявили, что этот монастырь «…является красивейшим в Испании. Роскошная парадная лестница, украшенная фресками, ведет на верхнюю галерею, каждая ниша-часовня которой декорирована богаче и красивее, чем предыдущая…». Я не удивился бы, обнаружив под этим текстом такую приписку: «…и только больной на всю голову турист посмеет с этим не согласиться».
На Гумбольдта никто так не давил. Мало кто из европейцев вообще бывал до него в тех местах, по которым он путешествовал, и отсутствие предшественников давало ему полную свободу творческого толкования и оценки увиденного. Он мог сам определять для себя, что ему интересно, а что нет. Он был волен создавать собственные категории значимости, не решая для себя дилемму — следовать чьей-то более ранней классификации или же брать на себя труд опровергать чужую, оказавшуюся нерациональной, систему. Добравшись до миссии Сан-Фернандо на берегах Рио-Негро, он мог с полным правом предполагать, что интересно ему здесь будет практически всё (или же ничего — с тем же успехом). Стрелка компаса научного любопытства Гумбольдта указывала на его собственный магнитный полюс, и этим полюсом оказалась ботаника, что, впрочем, вряд ли сильно удивило бы читателей «Путевого дневника» ученого: «В Сан-Фернандо нас поразило одно растение, произрастающее в этих местах в изобилии. Именно оно, называемое индейцами пихигуадо или же пирихао, во многом определяет весьма специфический местный ландшафт. Его ствол, просто усыпанный шипами, достигает в высоту шестидесяти футов», — писал Гумбольдт в дневнике, рассказывая о том, что показалось ему наиболее интересным. Сразу после этого Гумбольдт измеряет температуру воздуха (замечая, что в этих местах очень жарко) и указывает ее в отчете, а уже затем замечает, что миссионеры живут в симпатичных домиках, устланных сплетенными из лиан циновками и окруженных садами.
Эсмеральда, на берегах Ориноко, гравюра, (вероятн. 1834–1867), по литографии Чарльза Бентли.
Я попытался представить себе вольный путеводитель по Мадриду — такое издание, в котором я бы мог расставлять местные достопримечательности по ранжиру так, как мне хочется, в соответствии с собственной иерархией интересов и приоритетов. Я, несомненно, поставил бы максимальные три звезды совершенно очевидному недостатку овощей в испанской кухне (когда я в последний раз ел по-настоящему, передо мной предстал целый парад мясных блюд, которые были едва-едва «разбавлены» считаными побегами бледной, худосочной, явно консервированной спаржи). Не менее высоко оценил бы я и поразившие меня тяжеловесно, но невероятно благородно звучащие «многоэтажные» имена самых обычных испанцев (у девушки — ответственного секретаря оргкомитета конференции — было длинное, с бесчисленными «де» и «ла», составное имя, к которому, по идее, должен был прилагаться фамильный замок, вереница верных слуг, старинный колодец в подземелье замка и, несомненно, родовой герб; все мои теоретические рассуждения шли вразрез с реальной жизнью этой испанки, ездившей на стареньком пыльном «Фиате-Ибице» и жившей в квартире-студии где-то в районе аэропорта). Мне показалось любопытным, насколько невелик размер ноги у среднего испанца, а также понравилась тяга к современной архитектуре, заметная везде, за исключением, пожалуй, самых старых исторических районов Мадрида. У меня возникло ощущение, что для современных местных архитекторов гораздо важнее оказывается не удобство здания, не его внешняя привлекательность, а скорее сам факт его современности и все, что эту современность подчеркивает. Пусть ради создания «современного» облика к вполне милому зданию буквально насильно приходится пристраивать омерзительный, отделанный бронзой фасад, уродующий сам дом и окружающее пространство, — это будет сделано в угоду вожделенной современности и актуальности (похоже, что современные веяния в архитектуре долгое время были в Мадриде под негласным запретом, и теперь их прописывают обществу в убойных дозах с целью компенсировать былой недостаток). Все эти наблюдения оказались бы на первых строчках моего списка интересных сведений о Мадриде, будь внутренний компас моего любопытства волен выбирать собственный полюс притягательности, а не блуждал бы бессмысленно и уныло в сильнейшем магнитном поле чужой логики и системы ценностей, наведенном в общем-то маленьким и невзрачным предметом — мишленовским «Путеводителем по мадридским улицам». Этот настырный и бесцеремонный гид упорно вел меня, куда считал нужным, в данный момент — к весьма мрачной и угрюмой, на мой взгляд, лестнице в пустынных, отзывающихся гулким эхом коридорах монастыря Дескальсас Реалес.
В июне 1802 года Гумбольдт совершил восхождение на гору, считавшуюся тогда высочайшей вершиной в мире, — вулканический пик Чимборасо в Перу, высота которого составляет 6267 метров над уровнем моря. Вот как описывал эту экспедицию сам Гумбольдт-ученый: «Мы продвигались вперед сквозь плотные облака. Во многих местах ширина гребня, по которому мы шли, составляла не более восьмидесяти дюймов. По левую руку открывался вид на снежный обрыв, ледяная кромка которого сверкала, как стекло. Справа угадывалась сквозь туман пропасть глубиной от 800 до 1000 футов, на дне которой едва виднелись нагромождения огромных камней и обломков скал». Несмотря на тяжелые условия и опасности, Гумбольдт находит время обратить внимание на то, что, несомненно, не заметил бы никто из простых смертных: «Несколько экземпляров скального лишайника встретились нам выше уровня снеговой линии, на высоте 16 920 футов. Последний вид зеленого мха был отмечен нами на этих склонах на 2600 футов ниже. М. Бонплан (участник экспедиции Гумбольдта) поймал бабочку на отметке 15 000 футов над уровнем моря, а последнюю муху мы видели на 1600 футов выше…»
Фридрих Георг Вайтш. Александр фон Гумбольдта и Эме Бонплан у подножия вулкана Чимборасо, 1810 г.
Почему так получается, что человеку бывает страшно интересно, на какой высоте над уровнем моря ему на глаза попалась какая-то муха? Почему ему есть дело до клочка мха, растущего на гребне вулканической гряды шириной буквально в десять дюймов? Если говорить о Гумбольдте, то его любопытство вовсе не было произвольным или непредсказуемым. Сфера его научных интересов формировалась на протяжении длительного времени. Мухи и мхи с лишайниками привлекли его внимание лишь потому, что были связаны с поисками ответов на другие — давние, более общие и, кстати, более понятные непосвященному вопросы.
Любопытство можно образно представить как множество цепочек, состоящих из бесчисленных «маленьких» вопросов. Эти цепочки протянулись далеко — во все стороны от своего рода условного центра, который, в свою очередь, формируется несколькими крупными, принципиально важными и прямыми, понятно поставленными вопросами. В детстве мы задаемся такими вопросами, как «Почему на свете есть добро и зло?», «Как устроен мир?» и «Почему я — это я?». Если обстоятельства складываются благоприятно, если у человека формируется правильный характер, то впоследствии, уже в зрелом возрасте, он выстраивает на фундаменте этого детского желания понять мир подлинное, взрослое любопытство и со временем совершенствует его до такой степени, что неинтересных тем и вопросов для него просто не остается. Глобальные и вместе с тем простые вопросы тесно переплетаются с менее значимыми, но оттого гораздо более сложно сформулированными, порой внутренне противоречивыми проблемами, требующими для понимания и решения особых, узкоспециализированных, почти тайных знаний. В конце концов, человек сам не замечает, как его больше всего на свете начинают интересовать высокогорные мухи или, например, отдельные фрагменты фресок на стене дворца шестнадцатого века. Ему вдруг начинает казаться, что для познания нашего мира в целом нет ничего важнее подробнейшего изучения внешней политики, проводившейся каким-то давно упокоившимся монархом, который правил на Иберийском полуострове в незапамятные времена, или же постижения подлинной значимости торфа как энергетического ресурса в период Тридцатилетней войны.