Донал Грант

Свищущий ли ветер, или среди густых ветвей сладкозвучный голос птиц, или сила быстро текущей воды, или сильный треск низвергающихся камней, или незримое бегание скачущих животных, или голос ревущих свирепейших зверей, или отдающееся из горных углублений эхо, всё это, ужасая их, повергало в расслабление. Ибо весь мир был освещаем ясным светом и занимался беспрепятственно делами; а над ними одними была распростёрта тяжёлая ночь, образ тьмы, имевшей некогда объять их; но сами для себя они были тягостнее тьмы».

Донал остановился и задумался, ибо несмотря на всю тяжеловесность этих строк (он не сомневался, что она является лишь плодом убогого воображения переводчика, не умеющего подлинно постичь мысли поэта) в них несомненно заключалось зерно страшной правды, а такому читателю, как Донал, было всё равно, намеревался автор выразить эту правду или нет. Но подняв глаза от книги, он неожиданно для себя увидел, что неподалёку стоит леди Арктура и как–то странно к нему прислушивается. Казалось, она застыла под властью каких–то нездешних чар. Краска сбежала с её лица, губы побледнели и чуть–чуть приоткрылись.

Она собиралась пройти мимо, но невольно задержалась, услышав голос учителя. Ей показалось, что он читает не что иное, как саму Библию, так торжественно и напевно он произносил незнакомые строки, обращаясь к внимательной пастве собственных мыслей. Вскоре она поняла, что слышит вовсе не Библию, но смутный ужас древнего писания заворожил её, и она внимала ему всем своим существом. Сама она не умела вызывать в себе новые образы и ощущения, но обладала чутким и сильным воображением, готовым откликнуться на любое побуждение.

Донал взглянул на неё лишь мельком. Он сразу же опустил взгляд на страницу и продолжал сидеть молча и не шевелясь, хотя глаза его не различали ни одного слова. Несколько мгновений девушка оставалась неподвижной, но затем он услышал шелест её платья, и она, бесшумно ступая по траве, скрылась из виду.

Позвольте мне обрисовать леди Арктуру для своих читателей. Она была довольно высокой, стройной и очень светлокожей, но волосы её были тёмно–каштановыми, тяжёлыми и волнистыми, так что ей и вовсе не приходилось с ними возиться, стоило лишь расчесать их на пробор и уложить по обеим сторонам. У неё был невысокий лоб, мягкие тёмные глаза и правильные черты лица с маленьким носиком и нерешительным подбородком.

Губы у неё были тонкими, но приятной формы, и весь рот был бы довольно милым и нежным, если бы не поселившееся возле губ привычное выражение страдания. Над задумчиво–ласковыми глазами взлетали чёрные брови, намекавшие на скрытое упорство характера и несколько уравновешивающие слабость подбородка. Это было интересное, хоть и не совсем гармоничное лицо, и Донал подумал, что оно может стать даже красивым, если осветится изнутри радостным счастьем. Сложена леди Арктура была в высшей степени изящно, в чём Донал убедился, когда, подняв глаза, увидел её удаляющуюся фигуру. Ему подумалось, что ей незачем было убегать от него, словно от какой–то страшной опасности. Почему она не обращается с ним так же, как с любым другим слугой в замке? В её поспешности ему почудилось даже некоторое презрение, но он ничуть не обиделся, потому что был слишком полон реальности, чтобы обижаться на чужие мнения, как бы они ни проявлялись. И потом, ему уже пришлось испытать горькое разочарование, и он крепко усвоил преподанный ему урок. Он принадлежал к числу тех немногих поэтов, которые не поддаются жалкому стремлению непременно отыскать себе слушателей. Если поэту непременно нужна аудитория, он ещё не поэт, и стихи его мало кому пойдут на пользу, ведь ему самому они только во вред. Есть поэты, которые пишут не столько стихи, сколько саму жизнь; их самих можно назвать Божьими поэмами. Прекрасно, когда на песню сердца откликается другая душа, особенно когда певец не ищет ни от кого сочувствия. Но слава, о которой вздыхают многие из тех, кто мечтает стать поэтом (и даже кое–кто из поэтов подлинных), — это лишь пустая, бестелесная морская пена. Донал мог распевать свои песни с беззаботностью птиц, радуясь, что его слушает голубое небо, или смиренные овцы, или забредший в его края ангел, которому как раз случилось проходить мимо. Иногда, оставаясь один на лугу или на горном склоне, он читал свои стихи вслух, но лишь для того, чтобы воплотить их, облечь в одежды звуков и человеческого голоса. Его чуткая душа тут же откликалась на тень отчуждения в лице друга или страдальческий взгляд животного, но пренебрежительное выражение на лице незнакомой девушки не могло поколебать его спокойствия, будь она даже самой прекрасной женщиной на свете. Донал не слишком беспокоился, что думает о нём мир, потому что не слишком много думал о самом себе.

Леди Арктура и лорд Форг жили в одном доме как брат и сестра. Между ними не было почти ничего общего, так что они прекрасно ладили. Наверное, не знай они друг друга с самого детства, между ними могла бы вспыхнуть искра интереса и влюблённости. Сейчас же они мало бывали вместе и никогда не оставались наедине. Гости в замок заезжали редко, да и то лишь с соседскими визитами. Лорд Морвен почти никого не принимал, ссылаясь на слабое здоровье. Но леди Арктура действительно близко дружила с Софией Кармайкл, дочерью священника. Отец успел рассказать Софии о своём недовольстве Доналом и излил ей всё своё негодование по поводу его поведения. Этот юнец должен был немедленно покинуть его приход, а вместо этого взял и раздобыл себе самое лучшее — чего там, единственное! — место, которое в нём только было, лишив священника возможности предупредить его светлость. Чем больше несправедливых обвинений священник выдвигал против Донала, тем сильнее мисс Кармайкл осуждала нового учителя, поселившегося в замке. Ибо она была примерной дочерью и считала своего отца самым мудрым и достойным человеком во всём приходе. Естественно, она в точности передала его слова леди Арктуре. Та, в свою очередь, пересказала их дяде.

Однако граф просто отказался обращать на это своё августейшее внимание. Дело сделано, сказал он. Он сам видел этого учителя и беседовал с ним, и Донал ему понравился. К тому же, молодой человек сам рассказал ему о неудовольствии священника! Просто надо попросить, чтобы при обучении Дейви он не касался вопросов религии и веры. Таким образом, граф дал племяннице понять, что разговор окончен, и начисто о нём позабыл. Его светлость не желал предпринимать ничего такого, что потребовало бы от него усилий воли, сознательного размышления и логических выводов. Кроме того, для него не существовало вещей настолько важных, чтобы заниматься ими безотлагательно.

Леди Арктура больше не возвращалась к этому вопросу, зная, что спорить с дядей бесполезно, а пытаться принудить его к действию — ещё бесполезнее. Но её снедало мучительное сомнение: а вдруг она пренебрегает своим долгом? Она пыталась убедить себя, что ожидает лишь того дня, когда у неё самой появится явное и справедливое недовольство новым учителем, чтобы она могла честно об этом заговорить.

А теперь? Какой вывод она должна была сделать, услышав, как Донал читает апокрифы? В любом случае, подобное поведение говорило не в его пользу. Ведь у него в руках была не Библия, хотя читал он именно так, как читают Писание. А ведь вместо этого он мог бы читать саму Библию! Кроме того, апокрифы были опасно близки к Священному Писанию, но не входили в него, так что интересоваться ими, по меньшей мере, дурно и неблагочестиво! Но в то же самое время Арктура не могла отогнать от себя то неизгладимое впечатление, которое произвёл на неё и сам отрывок, и то, как Донал его прочёл. Звучное и сильное осуждение величественных строк проникло ей в самое сердце, и она не могла понять, почему они так задели её. Быть может, она просто ещё раз ощутила собственную греховность?

Леди Арктура принадлежала к многочисленной категории верующих, в которых чуткая совестливость сочетается с плохо обученным разумом и которые в результате обречены на многие и долгие страдания. Она заметно отличалась от своей подруги.