Перехватчики

— Здорово у них там учет поставлен.

— График. Так скажете?

— Скажу, скажу.

Я кивнул товарищам и пошел вдоль стоянки, думая о том, сколько дней машина простоит на регламентных работах и как лучше использовать это время. Хотелось бы немного отдохнуть, слишком напряженными были последние недели — спешили до плохой погоды покончить с программой. Но вот снова припомнились слова Молоткова о том, что летчикам надо больше общаться с инженерами и техниками, глубже знать самолет.

«Ладно, отдохну потом», — решил я.

Самолет отбуксировали в ТЭЧ вечером, а утром я пошел туда, потому что там был и Мокрушин.

За два года технико-эксплуатационная часть полка преобразилась. На месте землянок и палаток поставили каменный ангар, куда можно было закатывать сразу несколько самолетов. Сбоку ангара выросли светлые лаборатории и мастерские для групп регламентных работ.

Из раскрытых окон слышалось гудение электродвигателей, где-то шипел воздух и раздавались ритмичные щелчки. На испытательных стендах и приспособлениях проверялись различные агрегаты и приборы. Потом все звуки покрыл треск пневмомолотка — это что-то клепали внутри расстыкованного фюзеляжа.

Я вошел в ангар и тотчас же невольно остановился при виде своего самолета, расчлененного на множество частей. Они лежали на низеньких стеллажах, выкрашенных в красный цвет.

«Быстро распотрошили. А ведь еще вчера вся эта груда металла могла нестись со сверхзвуковой скоростью», — почему-то подумал я.

Около расстыкованного фюзеляжа хлопотали механики из группы регламентных работ по самолету и двигателю. Лейтенант Герасимов, присев на корточки, объяснял молоденькому солдату, что перетянутый болт хуже переносит вибрацию.

— В полете во время перегрузок он может лопнуть. Надо ж это понимать.

Вот так когда-то он учил и Мокрушина. Сколько человек прошло через руки этого ветерана, везде и всюду заботившегося об экономии материалов, о продлении жизни боевой техники!

Я слышал, по его предложению в ТЭЧ ввели даже лицевые счета экономии.

Подошел старшина Лерман. Он только что приехал с курсов усовершенствования и теперь замещал начальника группы по вооружению.

— Как идет работа? — спросил я его.

— По графику, — он посмотрел на Герасимова, и его румяное и круглое, как шар, лицо напряглось.

«Все понятно, — сказал я себе, пытаясь скрыть улыбку, — недавно в ТЭЧ подводились итоги соревнования между группами. Группа Герасимова вышла на первое место. Это задело Лермана, надеявшегося на победу».

— Можно на минутку? — попросил Лерман. — По очень важному делу.

— Разумеется. — Нет, здесь было что-то другое. Ах вот оно что! Лерман являлся секретарем комсомольской организации ТЭЧ. Сейчас будет просить выступить перед комсомольцами с какой-нибудь беседой. Мне уже приходилось это делать. Но я снова не отгадал.

— Когда последний раз вы пользовались антиобледенительной смесью? — он хитровато прищурил черные маслянисто-блестящие глаза.

— Недели две назад, а что такое? Лерман ответил не сразу.

— Понимаете, какое дело, — он с опаской поворочал по сторонам круглой кудлатой головой, — в общем, из бачка на вашем самолете исчез почти весь спирт.

— Как исчез?

— Так. По документам вам дозаливали спирт три дня назад, а при разборке самолета обнаружилось, что спирта не хватает. Пропажа произошла или вчера после полетов на стоянке, или сегодня утром у нас. С Мокрушиным я разговаривал: он отрицает возможность пропажи на стоянке.

— А что говорит механик?

— Не спрашивал. И вообще шума мы не поднимали, чтобы не спугнуть воров, а то быстро заметут следы, — он снова огляделся кругом.

— Может, это и верно. Но каким же образом вы думаете напасть на след?

— Хотел посоветоваться с вами.

— Я плохой советчик в этом деле. Но уж коли просишь — скажу. Вашему бюро нужно вынести этот вопрос на открытое комсомольское собрание. Один ничего не узнаешь, а если за дело возьмется коллектив, то, я уверен, воришка будет пойман.

— Может быть, и верно, — в тон мне сказал Лерман. — Но только торопиться с собранием не нужно. Мы решили сначала поискать следы.

Разговор этот, по правде сказать, не способствовал хорошему настроению. Стало как-то не по себе. «Нам доверили такую чудесную технику, — думал я. — А кто-то из нас не оправдывает доверия. Человек, воспользовавшийся спиртом, подорвал боеготовность самолета в сложных метеорологических условиях».

— А где Мокрушин? — спросил я у Лермана.

— Ушел на стоянку. Подождите его.

Я подошел к механикам, которые возились у шасси: заменяли тормозные колодки и камеры у колес, набивали масленки на стойках шасси. Здесь же крутился начальник ТЭЧ. Капитана Осипова ничем нельзя было отличить от других. Только, может, комбинезон его стирался чаще и оттого казался светлее. На голову была напялена, солдатская пилотка, захватанная сверху.

— Страшно неудобно в фуражке, — сказал он мне, словно извиняясь за что-то, и кивнул на работавших по соседству представителей с завода-поставщика. — Вот такую нам надо форму для работы. (На представителях были темно-синие береты.)

Дежурный объявил перерыв. Осипов надел висевшую на гвоздике фуражку и сразу стал казаться старше лет на десять. Рябоватое обветренное лицо его, с красными прожилками на широких скулах приняло озабоченное выражение:

— А ну-ка, ребята, в курилку! Кому был сигнал? — сказал он копошившимся у наших ног специалистам.

Все эти люди в синих комбинезонах, собравшиеся в курилке, меньше всего напоминали воинов. Ну рабочие с завода — и все тут. А музыка, вылетавшая из установленного на столбе репродуктора, почему-то усиливала такое впечатление. Я сказал об этом Осипову.

— Оно, по существу, так и есть, — ответил он, закуривая. — Там, где общий труд, когда работаешь лоб в лоб и без конца стукаешься спинами, невозможно всегда соблюдать субординацию. А еще было бы лучше, если в ТЭЧ работали гражданские, как, скажем, на военных заводах. Между прочим, там музыку крутят вовсю. Как говорится, «нам песня строить и жить помогает…» Сюда нужны гражданские люди.

Я удивленно посмотрел на него.

— Сейчас поясню. — Он окликнул идущего по аэродрому Мокрушина. Техник повернул к нам и прибавил шагу, смешно выбрасывая вперед длинные ноги в тяжелых яловых сапогах. На его тонком узком лице блуждала улыбка.

— Все в порядке, — облегченно выпалил он, глядя на Лермана, и протянул мне руку. — Оказывается, мой Жариков слил спирт и закрыл в инструментальный ящик на стоянке. Боялся, что у вас он сможет «испариться».

У меня отлегло от сердца.

— А может, он соврал? — спросил Лерман. Мне показалось, Лерман даже жалел, что все так обернулось и никого не нужно брать на поруки. Ведь сейчас всюду брали на поруки. Он хотел, чтобы и в полку так было.

— За ним не водилось такого, — покачал головой Мокрушин.

— А за нами водилось? Ну пусть придет в ТЭЧ, ребята возьмут его в работу.

Осипов повернулся ко мне:

— Так вот я и говорю, если бы в ТЭЧ работали гражданские, их не нужно было бы посылать в наряд и тем самым сознательно прерывать регламентные работы. Из-за тех, кто в наряде, мы вынуждены частенько работать от восьми до восьми. Сколько это будет по Малинину и Буренину?

После перерыва работы на разобранных самолетах возобновились. Мокрушин тоже нашел себе дело. Многие стенды в ТЭЧ были сделаны по его проектам, и теперь он на собственном приспособлении занялся проверкой рабочих форсунок на герметичность и распыл.

Время от времени он брал ту или иную технологическую карту с перечнем регламентных работ и смотрел, правильно ли они выполняются другими службами.

Потом он попросил меня помочь ему проверить работу автомата питания противоперегрузочного костюма.

Мы провозились часа три. Мокрушин недовольно качал головой:

— А ведь можно бы эту работу сократить до одной минуты. Нужен только чувствительный динамометр и манометр. И весило бы новое приспособление не сорок килограммов, а каких-нибудь пятьсот граммов.