Перехватчики

Он не стал говорить, как все получилось бы, потому что это каждому было известно.

— А заблудились вы тоже в запарке?

«Черт бы побрал!» — Не знаю, чего я больше вложил в это внутреннее восклицание — досады или восхищения. Ну и времена настали для нашего брата! Хоть за тысячу километров улети от аэродрома, а на КП все равно будет известен каждый твой шаг, каждая ошибка. Но восторги восторгами, а положение у меня было хуже губернаторского.

Что я мог сказать командиру? Впрочем, я мог ухватиться за его слова. Да, заблудился. С кем такого не может случиться! За это строго не осудят и, во всяком случае, не отстранят от полетов. А вот за нарушение летной дисциплины по головке не погладят. Лучше соврать.

Самолет Истомина поставили на колеса и потащили на стоянку. Грунтовая посадочная полоса была свободна.

— Я намеренно уклонился от цели. — Свои слова я услышал как бы со стороны. Словно во мне сидел другой человек, куда лучше, чем я. И он говорил, совершенно не заботясь, понравится ли мне это или нет. Для него главным было — сказать правду. — Хотелось посмотреть на М-ск, — продолжал сидевший во мне человек. — Просто спасу не было.

Я почувствовал, как легко у меня стало на душе, и страшно обрадовался. Теперь я уже ничего не боялся. Командир молча поднялся из-за стола, прошелся по СКП свободным, широким шагом. Я смотрел, как проседали под ним новенькие тесовые половицы, а в лицо взглянуть не мог. Словно в признание я вложил остаток своих сил.

Молотков остановился передо мной. Что он придумал? К какому пришел решению? Мое сердце замерло.

— Извините, товарищ полковник. — И опять мои губы сказали это помимо воли. Разве мог я рассчитывать на прощение? Я заслужил наказание.

— Вы командир звена, — тихо сказал Молотков и поправил галстук на моей груди. — И должны служить примером для летчиков звена. Вы это знаете не хуже меня.

— Да, я это знаю, — сказал я. — Я знаю, что заслужил наказание.

— Какое?

— Это как вы решите. Я готов его нести.

— Ну, а как считаете вы, командир звена? Как бы вы, например, поступили на моем месте?

Командир разговаривал со мной как равный с равным и ни на одну ноту не повысил голос.

В самом деле, как бы я поступил с нарушителем летной дисциплины, с тем, кто перелетел отведенный полку рубеж перехвата, вторгся в чужое воздушное пространство, где, возможно, проходит одна из многочисленных воздушных трасс гражданского аэрофлота?

— Я отстранил бы его от полетов, — сказал я, посмотрев командиру в ясные, чистые, как хрусталь, глаза. В глубине их можно было заметить теплые искорки. — На время, конечно.

Полные, яркие губы Молоткова тронула едва приметная улыбка. Но она уже не имела ничего общего с той вымученной улыбкой, которую я видел на его лице минуту назад.

Он снова сел за стол и все думал о чем-то, нахмурив свой высокий лоб. Лицо его казалось усталым.

— Ладно, Простин, идите, — наконец сказал он и махнул рукой.

Как? Он хочет ограничиться только этим разговором? Я не двигался с места.

— Вы слышали, старший лейтенант? — в голосе командира появились нетерпеливые нотки. Может быть, он снова вспомнил посадку майора Истомина. Впрочем, он и не забывал о ней.

— Есть, идти, — я приложил руку к козырьку, четко повернулся на каблуках и вышел. Всю дорогу до дому мне казалось, что я вот-вот услышу свою фамилию — полковник вернет меня и наложит дисциплинарное взыскание.

Дома Люся спросила:

— Чему ты все улыбаешься про себя? Нет, я серьезно, ну скажи же!

Я посмотрел Люсе в лицо.

— Ты знаешь, я сегодня пролетал над твоим городом.

Люся подбежала ко мне. В ее раскосых глазах я увидел самую настоящую зависть.

— Это верно? Какой он стал? Ты видел мой дом? Может быть, даже и маму с папой? Лешка, милый, как хочется поехать туда с тобой и дочкой!

— Поедем, обязательно поедем.

— Когда, Лешка?

— Ближе к осени.

— Это значит ждать целое лето? А раньше нельзя?

— Что поделаешь! Мы должны пройти программу переучивания.

СДЕЛАН ЕЩЕ ОДИН ШАГ

Я вылез из самолета и содрал с головы намокший потом шлемофон. В ушах от длительного полета слегка шумело, а ноги, только что лежавшие на педалях, никак не хотели твердо стоять на земле. Меня покачивало, и со стороны, наверно, было похоже, что я под хмельком. Впрочем, так оно и было. Я только что закончил последний полет из программы переучивания и чувствовал себя от радости немножко пьяным. Теперь в моей летной книжке запишут: «Подготовлен к боевым действиям днем и ночью в простых метеорологических условиях».

В конце посадочной полосы несколько в стороне валялись в траве техники. Они ждали самолеты, находившиеся в воздухе, и не обращали внимания на то, что их не касалось. Видно, им уже изрядно все надоело. Завидев меня, один из техников вскочил на ноги, подал команду «Смирно» и, сделав под козырек, доложил:

— Товарищ старший лейтенант, изучаем СБТС. Разрешите продолжать? Докладывает младший техник-лейтенант Свистунов.

«А был лейтенантом», — мелькнуло в моей голове. Одну звездочку с него сняли за отвертку, которую он оставил в кабине шатуновского самолета. Тогда это чуть не стоило летчику жизни.

Свистунов дурашливо надул по-детски розовые щеки. Лежавшие на траве техники вытянулись — это должно было обозначать «стойку смирно».

— Хорошо. Продолжайте, — я вошел в роль. — СБТС — что это такое?

— Сплошной банчек технического состава.

Техники, как по команде, загоготали. И тут же рассказали мне, что однажды доложили так же какому-то генералу. Он, не желая выглядеть профаном, не стал требовать уточнений. Может быть, все это было и анекдотом.

— Ну, мой командир, снова за боевой курс? — послышался сзади громкий торжествующий голос Лобанова. Он тоже только что вернулся из полета — даже вмятинки от маски на носу еще не прошли — и тоже должен был заняться подготовкой к боевым действиям днем и ночью в сложных метеорологических условиях. — Что ж, поздравляю.

— А я тебя.

Мы пожали друг другу руки и, неуклюже обнявшись, отошли в сторонку. Как будто никогда и не было между нами вражды. Легли на траву голова к голове.

Да и можно ли было считать враждой какие-то мелкие разногласия? Нас связывала военная служба. А это была самая крепкая связь.

Лобанов достал трубку Кобадзе.

Из-за высоких метелок травы нам не было видно взлетной полосы. Мы слышали только свистящий рокот турбин и видели взмывающие самолеты. Казалось, их выстреливали в небо из огромного арбалета.

— Эх, знал бы старик, — он вздохнул, — на каких машинах мы теперь летаем.

Я промолчал. «Кобадзе нет в строю, — думал я, глядя на скульптурное лицо Николая, на то, как он сосредоточенно раскуривал «Мефистофеля», — но он все равно с нами. Мы мысленно обращаемся к нему в трудные минуты, и он помогает находить верные решения. Как бы ом обрадовался сейчас нашим успехам!»

— Ты знаешь, Колька, иногда мне кажется, что я приду на аэродром и увижу его, расхаживающего по стоянке в белом подшлемнике, как всегда, энергичного и порывистого.

— И мне, — Лобанов схватил меня за руку. — И Мишке Шатунову, и всем, с кем я разговаривал. Ну что это такое?

Я пожал плечами.

— Было бы хуже, если бы было иначе.

— Иначе быть не могло. Ведь это такой человек, такой… — он замолчал на полуслове. К чему сейчас были слова? Мы встали словно заряженные энергией от этого разговора, готовые к новым действиям. Куда и усталость девалась!

Меня окликнул Мокрушин, стоявший на плоскости самолета:

— Пойдете мимо КЗ, скажите, чтобы подъехал пустой!

Керосинозаправщики стояли во второй зоне, около них проходила дорога домой.

— Почему пустой? — спросил я.

Мокрушин похлопал по обшивке самолета, как хлопают по шее любимую лошадь:

— Пойдет лечиться. Надо слить горючку.

— Неужели уже регламентные работы?

— Пятидесятичасовые. Из ТЭЧ приходил Осипов. Просил не нарушать очередности.