Южный Крест

— Мне придется слетать домой, — сказал Филипп, — иногда нужно все-таки отчитываться перед начальством.

— Те лучше, езжай во Францию. Где-нибудь, скажем, до сентября-октября… Кстати, чуть не забыл: мне нужно расписание рейсов «Лярошели».

— Какое расписание, старина? Они работают по тайм-чартеру. Тут все зависит от фрахта — сегодня в Бразилию, завтра в Австралию. Конечно, примерный план у них есть, все-таки судно обычно фрахтуется заранее, а не в самую последнюю минуту, но все очень неопределенно. Керуак говорил мне, что у них предполагаются осенью два-три рейса в Аргентину, но когда. — Филипп не договорил и развел руками.

— Вот как… — Полунин задумался. — Неудобство, понимаешь, в том, что Дитмара придется где-то прятать, если случится задержка.

— Ничего, это ему засчитают как срок предварительного заключения! Нет у нас других проблем?

— Ну, эта тоже не из самых простых, Дино когда собирался приехать?

— Сказал, что вернется в любой момент, как только понадобится.

— Пусть пока сидит там Чем меньше вы будете здесь на виду, тем лучше. Прилетите вместе, когда все будет готово. Теперь вот еще что нужно решить: из денег Морено на нашем банковском счету осталось сейчас около двадцати тысяч аргентинских песо. Может случиться так, что какую-то сумму придется потратить, чтобы прицепить Дитмару хвост, — мне тут пришла в голову одна мысль. Ты, в принципе, не возражаешь?

— Старина, это решать тебе! Раз уж ты остаешься здесь руководить завершающей фазой операции, то сам и решай, как и на что тратить деньги. В крайнем случае, можно опять обратиться к Морено.

— Ну, это уж не совсем удобно…

— Почему? Таких, как он, надо доить, и доить энергично. Я, кстати, уже поручил Астрид поговорить на эту тему с Лагартихой, если тот еще в Монтевидео. Думаю, они сумеют заставить старика раскошелиться еще раз.

— Ты думаешь? Что ж, это, конечно, было бы здорово. Денег может понадобиться много, особенно на последнем этапе.

— Решай сам, — повторил Филипп. — Если надо — трать все до последнего сантима, пусть это тебя не волнует. Что-нибудь придумаем. Меня куда больше беспокоят сроки, тут ведь смотри что получается: с одной стороны, надо дать Дитмару время, чтобы он успокоился, с другой — затягивать это дело опасно из-за неустойчивой политической обстановки в Аргентине, и наконец, момент действия должен быть согласован по времени с прибытием «Лярошели» в порт Буэнос-Айреса. Попробуй тут все это согласовать!

— Ну, каких-нибудь полгода Перон еще продержится, я думаю, — сказал Полунин. — После провалившейся попытки не так просто собраться с силами. А нам этого срока хватит. Давай вот как сделаем: ты все-таки свяжись еще раз с этим своим капитаном и попытайся уточнить, когда он предполагает быть здесь. Исходя из этого и будем планировать свои действия.

— Договорились. С Керуаком я этот вопрос выясню, а пока вызываю Астрид, ликвидируем здесь все экспедиционные дела и отбываем во Францию.

— Вместе?

— Конечно, а что ей здесь делать?

Полунин помолчал.

— У тебя что… серьезно с ней?

— Пожалуй, да. А что?

— Да нет, ничего. Только договоримся: когда я вас вызову, ты ее с собой не бери.

— Думаешь, помешает?

— Дело не в этом. Просто женщине в такое соваться нечего.

— Я понимаю, — задумчиво сказал Филипп. — Слушай, а как она тебе вообще?

— Ничего, — Полунин пожал плечами. — Она славная девчонка. Дурь, надо полагать, пройдет со временем, а так что ж…

— Без энтузиазма говоришь, старина.

— Я пытаюсь как можно честнее ответить на твой вопрос, — сказал Полунин и добавил, помолчав: — Меня одно в ней настораживает. Не знаю, может быть, это тоже временное, но эти ее таскания по свету… есть в этом что-то…

— Что же все-таки? — спросил Филипп, не дождавшись продолжения.

— Не знаю, — повторил Полунин. — Фальшь какая-то… Понимаешь, меня всегда раздражали эти разговоры о «потерянном поколении». После каждой большой войны появляется куча здоровых молодых бездельников, которые считают своим гражданским долгом ездить из страны в страну — как можно дальше от своей — и предаваться мировой скорби в каждом попутном кабаке. Я понимаю, что они недовольны окружающим, — вполне доволен, вероятно, может быть только дурак. Но, черт меня побери, разве нельзя что-то делать? Та же Астрид — какого дьявола ей не сидится дома?

— Я ведь рассказывал, что у нее за дом.

— Да я не о доме в этом смысле, не о семье! То, что она порвала со своей семьей, понятно и оправданно. Я говорю о стране. Неужели в той же Бельгии честный человек не может заняться чем-то полезным? Ты бы ей напомнил, что во время войны далеко не все бельгийцы сотрудничали с оккупантами, как ее родитель…

— Поверь, она и сама это знает.

— … и что были другие люди, совсем другие, были макизары в Арденнах, которые умирали за свою землю — неужели для того, чтобы их дети потом пожимали плечами при слове «родина»?

— Старина, — сказал Филипп, воспользовавшись паузой, когда Полунин стал закуривать, ломая мягкие восковые спички, — ты излишне драматизируешь проблему. Или, еще точнее, возводишь в ранг проблемы самое обыденное явление.

— Обыденное? Ты просто слепой! Ты называешь это явление обыденным — и не понимаешь, что именно поэтому оно уже стало проблемой, именно в силу своей обыденности, привычности! Разве стоило бы об этом говорить, будь дело в одной Астрид? В том-то и беда, что таких становится все больше и больше! Я вот недавно видел в Буэнос-Айресе французских битников, — ты послушай, это эпизод весьма характерный. Помнишь, где находится ваше Бюро туризма — Санта-Фе, угол Либертад? Так вот, иду я, и как раз навстречу — твои компатриоты, человек десять, парни и девчонки, грязные, с гитарами, в каких-то овчинах. Проходят мимо Бюро — ну, знаешь, там эти витрины с плакатами — «Посетите Бретань», «Две тысячи лет Парижу» и тому подобное. И огромная, во всю витрину, карта Франции. Эти типы подходят, один кричит: «Э, да тут что-то знакомое, гляньте-ка! » А какая-то девчонка ему в ответ — да громко так, знаешь, во весь голос: «Ладно, кончай, можешь себе это знакомство заткнуть… » — и четко поясняет, куда именно, под общий жизнерадостный хохот.

Филипп тоже рассмеялся.

— Ты находишь это смешным? — спросил Полунин. — Не знаю, наверное я лишен такого чувства юмора. Я не француз, и не мою страну оскорбили, но я в тот момент просто вспомнил ребят из нашего отряда.

— Прости, я тебя перебью, — сказал Филипп — Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но что делать, старина, эти вещи всегда уживались бок о бок. Я, кстати, не считаю битников — любых битников, наших или американских, — типичными представителями сегодняшней молодежи…

— Что значит — типичными, не типичными? Пусть в крайней форме, но они выражают определенную систему мысли, более или менее общую для большинства. Это ты признаешь?

— С оговорками. Если в крайней, то это уже не типично. Согласен, известное разочарование присуще сегодня всей молодежи, — разочарование во всем, даже в идее патриотизма. Но я вот еще что хочу тебе сказать: мы во Франции всегда относились к этой идее несколько… ну, иронически, что ли. На словах, пойми правильно. Мы любим свою страну, но француз скорее отпустит по этому поводу какую-нибудь шуточку… И не думай, что это свойственно нашим пятидесятым годам, я вспоминаю тридцатые, канун войны, — Марианна в своем фригийском колпачке была излюбленным персонажем всех карикатуристов, кто только не упражнялся в остроумии на ее счет…

— И ты думаешь, это не сыграло своей роли в мае сорокового?

— А по-твоему, юмористы из редакции «Канар аншене» виноваты в том, что Петен дошел до предательства?

— Не упрощай, Филипп, ты ведь хорошо знаешь, что дело не только в Петене, — возразил Полунин. — А если случилось так, что судьба страны оказалась в руках одного рамолика, — это тоже говорит о многом.

— О чем же это говорит?

— О том, что остальным французам не было до нее дела, вот о чем! Правильно, потом все стало иначе, уж мне-то ты этого можешь не говорить, я видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже была драка не на жизнь, а на смерть. Но вспомни: вы почти год развлекались карикатурами, и только в мае вам стало не до смеха. Но уже было слишком поздно, понимаешь? Ваша милая манера над всем подшучивать и ничего не принимать всерьез, эта ваша всегдашняя ироничность сыграла с вами дурную шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым нельзя относиться легко, и к этим вещам прежде всего относится понятие родины…