Полёт шмеля

Щука была — щука и щука, окунь, из которого бабушка любила варить уху, нравился Лёнчику больше. Да еще эта щука оказалась чем-то набита внутри, и есть эти внутренности уж совсем не хотелось. Но Викина мать то и дело спрашивала: «Как, нравится?» — приходилось подтверждать: «Еще как!» — и ничего не оставалось другого, как трескать за обе щеки.

За столом сидели вчетвером. Жанка, которую помянула, выйдя из комнаты, мать Вики, оказалась Викиной сестрой. Она училась в той же школе, что Вика, была одного года рождения с Лёнчиком, но пошла в школу раньше, и теперь училась на класс старше его. То, что одного года, а на класс старше, давило Лёнчика. И Викина сестра все время подчеркивала свое старшинство. «А вот это вы уже проходили? — спрашивала она Лёнчика. — Не проходили? Ой, мы год назад в это время уже прошли!» У нее были такие же выпуклые серые глаза, как у матери, но, в отличие от матери, она была темноволосая, и ей это очень шло — светлоглазая, но темноволосая, все черты ее лица от этого были такими внятными, отчетливыми — будто проведенные грифелем. Вика был и светлоглазый, и светловолосый, еще чуть-чуть — и белобрысый.

После обеда, когда мать унеслась обратно на работу, а Жанна, расчистив стол, села делать уроки, Вика пошел Лёнчика провожать. Первым делом, когда они оказались на улице, Лёнчик спросил:

— А что такое еврейская фаршированная щука?

— Как что? — удивился Вика. — Вот ты ел.

— Нет, что значит «еврейская»? «Фаршированная» — понятно. А что значит «еврейская»?

— Как что значит, — сказал Вика. — Раз у меня батя еврей.

— А «еврей» — это что?

— А ты что, не знаешь, кто такие евреи? — в Викином вопросе прозвучало еще большее удивление.

Лёнчик замялся. Ему было неудобно, что он не знает, кто такие евреи. Вика вот знает, а он нет.

— Это что, специальность такая? — спросил он наконец.

Вика фыркнул:

— Специальность! Национальность, а не специальность. Вот ты кто по национальности?

— Не знаю, — сказал Лёнчик.

— Раз не знаешь, значит, русский, — уверенно заключил Вика. — Вот я тоже русский. Сеструха у меня русская. Матушка русская. А батя еврей. Польский. Он от фашистов убежал, его сюда к нам на Урал привезли, и тут они с матушкой встретились и поженились.

— Мои тоже тут встретились и поженились, — зачем-то сообщил Лёнчик. Он просто не знал, что ответить на этот Викин рассказ. — Наш Уралмаш — это такая большая социалистическая стройка была, сюда отовсюду приезжали и здесь встречались.

Вика присвистнул:

— Ты что! Уралмаш же в тридцатые строили. А батя сюда позднее приехал. Нет, мои потом встретились, Уралмаш уже был.

Отца Вики Лёнчик увидел позднее, когда уже лежал снег и на заводском стадионе залили футбольное поле под каток. В воскресенье он собрался туда кататься на коньках, оделся, повесил на грудь, перекинув через шею, связанные тесьмой ботинки с «гагами», но никто со двора компании ему не составил. Ни Вовка Вовк из пятой квартиры, ни Борька Липатов из восемнадцатой, ни Игорь Голубков из тридцатой. Идти одному было скучно, и он решил сходить позвать нового приятеля.

Вика был дома, тотчас согласился отправиться на каток, и, пока он собирался, Лёнчик сидел ждал его у него в комнате.

Комната у них была большая, в два окна, Лёнчик сидел на стуле у самой двери, а в другом конце комнаты, в простенке между окнами, в черном кожаном фартуке, зажав между ногами сапожную лапу, сидел с надетым на лапу ботинком, стучал по нему молотком, вынимая изо рта маленькие сапожные гвозди, Викин отец. Посередине головы у него была широкая лысина, волосы на висках кудрявые, длинные и торчали в стороны двумя черными пушистыми метелками.

Оказывается, Лёнчик знал Викиного отца и раньше. Это был сапожник из обувной мастерской на площади Первой пятилетки. Лёнчик как-то сдавал ему обувь в починку, тот выписывал квитанцию, называя его почему-то «паном», и еще Лёнчику показалось странным, как тот говорил: по-русски, но с какой-то необычной интонацией, и все время вставлял в свою речь слова, которые были непонятны.

Потом, когда шли на стадион, Вика рассказывал: батя сапожник, таких в городе больше нет, раньше он работал в обкомовской мастерской, все партийное начальство в городе ходит в его ботинках, и туфли на их женах тоже им сшиты, но поругался с самим первым секретарем обкома, не стал ему шить, как тот просил, потому что так, как тот просил, шьют только на «Скороходе» для быдла, теперь он в обычной мастерской, чинит обувь, но все равно заказов у него — на полгода вперед, и теперь в его обуви ходит все заводское начальство.

Лёнчику было непонятно, что такое обком, партийное начальство, но Вика говорил так, что получалось — все это должны знать, и он не решался ничего уточнять. Он только сказал:

— Да, я как-то бате твоему сдавал в починку. Там, на площади Первой пятилетки.

— Точно, на площади Первой пятилетки, — подтвердил Вика.

Так с того раза в ту зиму и повелось: как собирался на каток, бежал звать с собой прежде всего Вику. Или же, с коньками на груди, возникал сам Вика: «Пойдешь сегодня?» В ту зиму, когда учился в четвертом классе, Лёнчик очень часто ходил на каток, бывало, что и каждый день.

И всё с Викой. Вика даже гулял теперь не в своем дворе, а прямым ходом бежал во двор Лёнчикова дома, и все тут уже знали его, принимали как своего, так о нем и говорили: друг Лёнчика.

Еще в том году Лёнчик много читал. Он был записан в детскую библиотеку на улице Стахановцев и во взрослую заводскую на улице Ильича. Точнее, во взрослую заводскую был записан отец, но можно было ходить брать книги на его абонемент, и раз в недели две Лёнчик это делал. В библиотеке на Ильича он брал книги, которые бы ему не удалось получить в детской: «Падение Берлина» Шпанова, «Борьба за мир» и «В стране поверженных» Панферова, «Сталь и шлак» Попова, «Белая береза» Бубеннова, «В окопах Сталинграда» Некрасова, «Семья Рубанюк» Поповкина, «За правое дело» Гроссмана, «Сын рыбака» и «К новому берегу» Вилиса Лациса, «Дни нашей жизни» Кетлинской, «На сопках Маньчжурии» Павла Далецкого. В детской приходилось брать, что входило в рекомендуемые списки. Но брать можно было сразу по три книги, и то, что читать не хотелось — какие-нибудь сказки народов Севера, — принеся домой, просто не читал. Из книг детской библиотеки Лёнчику особенно понравилась книга о Володе Дубинине «Улица младшего сына» Льва Кассиля, «Школа» Аркадия Гайдара, «Два капитана» Каверина, «Сын полка» Валентина Катаева, его же «Белеет парус одинокий» и рассказ «Отче наш», в котором он, правда, мало что понял. Еще он в тот год прочел «Кортик» Рыбакова, «Старую крепость» Беляева, книги про шпионов «Осиное гнездо», «Тарантул», «Над Тиссой».

Но после того случая с Сеничкиным он перестал выступать на совете дружины, как прежде. Не то чтобы он боялся, что к нему снова может кто-то подойти — как Малахов с Дубровым. Ничуть он этого не боялся. Хотя воспоминание о пережитом унижении было всегда с ним, не оставляя, кололо — словно камешек, попавший в ботинок, но камешек можно вытрясти, а воспоминание о том унижении вытрясти из себя было невозможно. И вот, может быть, из-за него? Как бы то ни было, он больше не мог, как прежде. Хоть заставляй его — не мог.

3

О Боже мой, будь они прокляты! Деньги, я имею в виду. Финикийцы, придумавшие эту штуку, чтоб вы на том свете жарились беспрерывно на сковородках, — это все благодаря вам: и радио с телевидением, и Хиросима-Нагасаки, и глобальное потепление климата — вся наша цивилизация. Не этот бы ваш эквивалент труда и товара, алхимики не искали бы способов превращения всего и вся в золото, леонардо да винчи не толклись бы вокруг порфироносных дворцов, стремясь получить побольше звонкой монеты за свои изобретения, Ньютон спокойно занимался богословием и не лез в тайны мироздания.

Мой заблудившийся в сумрачном лесу бизнеса старший сын звонит мне, когда я еще в постели. Правда, час уже далеко не ранний, рабочий день начался даже в самых ленивых конторах, но я еще не вставал. В этом и заключается преимущество человека свободной профессии — возможность валяться в постели хоть до полудня. Впрочем, я не сплю. Лежу и просто не могу заставить себя подняться. Унижение, пережитое мной вчера в доме Савёла, снова стоит во мне у самого горла, и я задыхаюсь от него.