Полёт шмеля

Алексей Васильевич издал странный звук — словно бы хрюкнул.

— Ай, Лёнчик, ай, Лёнчик! — сказал он затем. Казалось, он давится словами. — А начальник кому, думаешь, служит? Тому начальнику, который над ним. А который над ним, тому, который еще выше. И так до самого верха. А кто этот закон нарушил, тому как раз секир башка.

— А тот, который на самом верху? — с надеждой спросил Лёнчик.

Алексей Васильевич помедлил с ответом. Похоже, Лёнчик задал вопрос, который не был им предусмотрен. Но все же он дал на него ответ.

— А тщеславию своему, — проговорил Алексей Васильевич.

Лёнчику тотчас вспомнилось, как он выступал на советах дружины, и тогда, на обсуждении Сеничкина, в том числе. И в самом деле, было во всем этом тщеславие, да еще сколько! Но верить в то, что говорил Алексей Васильевич, не хотелось.

— Почему вы так считаете? — спросил он, чувствуя себя тем пловцом, который, утопая, хватается за соломинку.

— Потому что я жизни по самую ноздрю хлебнул, — сказал Алексей Васильевич. — Удивляюсь, как не захлебнулся. Другие рядом захлебнулись. Я ведь, Лёнчик, тоже начальником был. О, какое это чувство, когда под тобой народец и ты над ним властвуешь. Голова так и кружится, будто на вершине какой стоишь, орлы у тебя под ногами. Да жизнь вразумила. Такое вразумление дала — никому не пожелаю. И тебе не желаю. Потому об этом и говорю.

Лёнчик вдруг догадался. Или даже не догадался, а как бы что-то мелькнуло в сознании — не догадка, а тень ее.

— А вы… оттуда? Отсидели, освободились и снова работаете?

Алексей Васильевич взглянул на Лёнчика с удивлением.

— А ты что, слышал, что ли, о таких, как я?

Лёнчик подтверждающее покивал:

— Я слышал, папа с мамой говорили… И еще мне один моряк объяснял — про культ личности. Теперь не страхом будем жить. По-другому.

Алексей Васильевич снова издал тот непонятный звук — как всхрапнул.

— Хорошо тебе один моряк все объяснил. А я — точно: отсидел, освободился и снова работаю.

Лёнчик чувствовал внутри ознобный восторг от происходящего; ему это было ужасно интересно, о чем они говорили.

— А можно еще один вопрос, Алексей Васильевич? — по-школьному спросил он.

— Давай, — согласился Алексей Васильевич.

— Почему вы на прежней должности не восстановились? Папа с мамой вот говорили об одном — так он отсидел, вернулся и восстановился в прежней должности.

Алексей Васильевич молча взял из-за уха карандаш, словно намереваясь что-то срочно записать, но ничего не записал, а подержал карандаш перед собой и заложил его обратно за ухо.

— Я тебе, Лёнчик, о чем? Не хочу я больше начальником. И тебе не советую туда лезть. Вот мы с тобой тут проводим время… я же тебя вижу. Выбрать бы тебе профессию, чтобы вообще не под начальством быть. Совсем, конечно, без начальства над головой не обойтись, но так — чтобы оно где-то далеко… Вот столяром, как я, вроде того. И профессия всегда нужна, без куска хлеба не останешься, и служи стране сколько влезет, а начальство оно где? — где-то там, нет мне до него никакого дела.

— А Гаракулов, значит, пусть мной руководит? — уязвленно вопросил Лёнчик.

— Гаракулов — он да. Пахан, сразу видно, — как подтвердил его слова Алексей Васильевич.

У Лёнчика от того оборота, какой принял разговор, заныло под ложечкой.

— А зачем ей нужен был председатель отряда, который сам себя в председатели выдвинул? — спросил он то, что давно его мучило.

— Пионервожатой-то вашей? — уточнил Алексей Васильевич.

— Ну ей, да.

— А очень просто. Желания своего в начальство вылезти не стесняется — значит, готов на все. На что угодно, что потребуется. А ей именно такой и нужен.

— Зачем ей такой? — Лёнчик предпочел бы не задавать этого вопроса — он казался стыдным, ревнивым, — но ему хотелось донырнуть до самого дна.

— Зачем. Затем, — ответил Алексей Васильевич. — Чтоб у нее никакой головной боли не было. Поживешь — поймешь.

Так на этих его словах тот разговор, как неожиданно начался, так и закончился, и больше они к нему не возвращались. Алексей Васильевич расспрашивал Лёнчика о школе, о семье, рассказывал, похрюкивая временами (хрюк его, знал теперь Лёнчик, означает, что он сдерживает смех), как в молодости ездил в Германию, учился там у немецких инженеров, как еще до этого, совсем молодым специалистом, получив под расписку револьвер с десятком патронов, ездил по деревням, проводил сходы, организовывая колхозы, — много о чем они говорили, но Лёнчик, как ему ни хотелось, сам возобновить тот их разговор не решался, а Алексей Васильевич его больше не заводил.

К дню закрытия смены у Лёнчика был готов полностью, до последнего лонжерона, самолично выструганный и выклеенный им планер, Алексей Васильевич только помог обтянуть крылья специальной, тонкой, как папиросная, крепкой вощеной бумагой. Кроме Лёнчика довели до завершения свои модели лишь еще двое старших ребят из первого отряда, они трое и демонстрировали на запланированном смотре успехи лагерной авиамоделистики. Получается, сказал Алексей Васильевич по окончании смотра, в той записке, где просил отпускать Лёнчика к нему и с утра тоже, он написал истинную правду.

Гаракулова в следующую смену не было, пионервожатая, однако, осталась прежняя, и Алексей Васильевич отправил ей с Лёнчиком новую записку. Но теперь Лёнчик, приходя к Алексею Васильевичу в мастерскую по утрам, занимался тем, что читал. В прошлую смену он даже не выяснил, где библиотека, теперь отправился туда в первый же день. Читал он по списку, составленному Алексеем Васильевичем.

«Миргород» Гоголя, «Дубровский» Пушкина, «Отверженные» Виктора Гюго. «Отверженных» Лёнчику хватило на всю вторую половину смены. Жан Вальжан, Козетта, Жавер, Тенардье, Мариус — имена героев романа звучали для него реальнее имен соотрядников, он не сжился с этими героями, он жил среди них. Париж, Монрейль-Приморский, Монфермейль, монастырь Малый Пикпюс, кафе «Мюзен», улица Плюме — города и местечки с этими названиями были реальнее пионерлагеря с его утренними и вечерними линейками, ежедневным поднятием и спуском флага. Пионервожатая, воспитатель, директор Гринько исчезли, были тут, рядом, и словно их не было. И отсутствия Сасы-Масы, так же, как и Гаракулова, уехавшего после окончания предыдущей смены в город, Лёнчик тоже не ощущал. Как не ощущал присутствия сестры и Вики с Жанной, которым их мать в последний момент сумела продлить путевки. Не ходил к ним, не виделся с ними днями, а когда, случалось, к нему заявлялся Вика, первое чувство, что возникало, было чувство недоумения — зачем?

«Напрасно ты так много читаешь, — совершенно всерьез сокрушался Вика в эти редкие встречи. — От чтения, бывает, с ума сходят. Мне батя рассказывал, как у них один в Польше свихнулся». На мгновение Лёнчика охватывало смятение — сходить с ума не хотелось, — но желание дочитать о беглом каторжнике Жане Вальжане было сильнее всего. «Да это, наверно, там в Польше еще до того, как она в социалистический лагерь вошла, происходило, — сказал он. — До социализма там какие угодно книги могли быть. В том числе и такие, от которых с ума можно сойти. А у нас же социализм, у нас таких книг никто выпускать не позволит». — «Ты вообще за чтением своим столько всего интересного пропускаешь! — продолжал наступать на него Вика. — Не играешь совсем ни во что. У нас в отряде мальчишки с девчонками дрыгаются — знаешь, как интересно». — «Как это дрыгаются?» — Лёнчику такая игра была не известна. «А вот бы и узнал, если бы не ходил все время со своими книжками, — ответствовал Вика. — Этим, чтоб ты знал, все на свете занимаются. И наши родители тоже. Только им это опасно, потому что от этого дети бывают, а мы еще сколько угодно можем этим заниматься». От чего бывают дети, хотя и очень смутно, Лёнчик знал, и смысл игры, пусть так же смутно, стал ему ясен. «А почему это нам безопасно?» — спросил он. «А потому что у детей еще молофьи нет», — объясняюще проговорил Вика. Что такое молофья, Лёнчик уже не решился спрашивать. Он спросил о другом: «А ты тоже дрыгался?» — «Дрыгался, конечно, — ответил Вика. — С четырьмя… нет, — подумал он, — даже с пятью». Сердце у Лёнчика, непонятно почему, колотилось так, будто хотело вырваться из грудной клетки. «А у нас в отряде… — он запнулся, — у нас тоже, думаешь, дрыгаются?» Вика развел руками: «У вас не знаю. А у Жанки да. О! — вспомнил он. — Жанка, между прочим, с Сасой-Масой дрыгалась. Он не рассказывал?» Чтобы ответить, Лёнчику пришлось сглотнуть внезапно взбухший в гортани комок. «Нет», — помотал он головой. «Но с тобой она не будет, — сказал Вика. — Ты ей нравишься. А кто нравится, с тем это стыдно». То, что он, оказывается, нравится Жанне, было открытием. Никогда бы по ее поведению Лёнчик не сказал этого. Но то, что она не будет дрыгаться с ним из-за этого, было утешением. «А как с девчонками договариваться, чтоб дрыгаться? — поинтересовался он. — Вот ты как?» — «Не знаю, — Вика недоуменно поднял плечи. — У нас все как-то само собой. Собираемся, когда пионервожатой с воспитателем нет, и идем кучей в лес». — «Ты меня позови, когда пойдете», — попросил Лёнчик. «Как позови, когда ты где-то там со своей книжкой! — возмутился Вика. — Это надо, чтоб ты поблизости был».