Пора волков

– Знаешь, не надо все на веру принимать. Иной раз и посмеешься… Нельзя же все время плакать. Но я видел, как дети и женщины на коленях ползали перед французами… А у тех – никакой жалости… Они их саблей или пикой… Точно скотине пускали кровь. Точно скотине… Господи боже, бедное Конте, и это, и еще чума!..

Он отвернулся и зашагал вперед, смахнув украдкой заблестевшие на острых скулах две слезы.

Сделал несколько шагов, откашлялся и добавил:

– Война кого хочешь дикарем сделает. Я ведь их, французов, хорошо знаю. Я ведь ездил по всей стране и с французами работал. Иной раз и неприятности из-за этого случались, но потом все устраивалось. – Он немного помолчал, подумал и сказал в заключение: – Вообще-то говоря, французы – народ не хуже любого другого, вся беда от солдат. Погляди на этих супостатов – на шведов и на остальных: все они одним миром мазаны. И сдается мне, что парни Лакюзона, как аркебузу в руки возьмут, такими же становятся… Война – она под конец даже лучших портит, так что мне больше нравится глядеть на нее издали.

19

Когда они подошли к фургонам, Безансон, увидев сделанное на скорую руку убежище для лошадей, сказал Матье со смехом:

– Да ты у меня хлеб отбираешь. Постройка прямо хоть куда!

Пьер, заслышав голоса, тотчас выпрыгнул из фургона и бросился к ним.

– Вы – лекарь? – спросил он.

– Да, дома лечу. Я – Лакруа Дени, по прозванию Добряк Безансон, плотничий подмастерье.

Матье пояснил, что в деревнях нет ни живой души, но в лесном лагере, откуда пришел этот человек, есть цирюльник, который мог бы оказать помощь Жоаннесу.

– Я привык знать, с кем имею дело, – сказал Безансон.

– Я – Пьер Мерсье, – ответил молодой человек. – Вожу лес из Старого Лои. Сестру мою звать Мари Бурделье. Это ее муж при смерти.

Они залезли в фургон и были поражены царившей там затхлостью. Больной хрипел. Мари сидела рядом с ним, а двое ее малышей, накрывшись большой коричневой шалью, прикорнули возле нее.

– Прямо жалость берет, бедняги вы, бедняги! – сказал Безансон, охватив взглядом всю картину. И, обернувшись к Матье, спросил: – Ты все же – возчик, прикинь-ка, ехать-то вы можете?

– Ежели взять один фургон да разгребать снег там, где его слишком много, думаю, проедем.

– Имей в виду, ехать придется больше под гору.

– А второй-то фургон, что ж, здесь оставлять? – забеспокоился Пьер.

– Да не бойся, мы за ним вернемся. А в такую погоду в лес никто не сунется. Разве что чокнутые, вроде нас, да, может, несколько волков. – И, сдержав из уважения к Мари смех, Безансон выпрыгнул из фургона, так что крылья его широченного плаща разлетелись в разные стороны. – А ну-ка, возчики, покажите, на что вы способны! – Округло взмахнул рукой, сбросил плащ и, швырнув его в фургон, провозгласил: – Приказывайте, я к вашим услугам.

Пьер поглядел на него с нескрываемым удивлением. Они разгребли снег перед первым фургоном, вывели лошадей, кое-как свернули одеревеневшую от мороза парусину и сунули ее во второй фургон. Пока Пьер запрягал, двое других отвязывали повозки. Потом лопатой принялись расчищать путь.

– Надо подать чуть назад, по вашим же следам, – объяснил Безансон, – и мы попадем на старую просеку. А по ней доберемся как раз до нашего лагеря.

– А-а, это там, где мы останавливались на ночлег, – сказал Матье.

– Вот видишь, – рассмеявшись, заметил Безансон, – шли бы все прямо, как раз нас и разбудили бы.

Удивительная у него была способность радоваться. Любой пустяк мог его рассмешить, и Матье с тех пор, как встретился с Безансоном, почувствовал, что тревога, чье бремя он так часто чувствовал, куда-то отступила.

Продвигались они медленно и трудно. Раз двадцать пришлось останавливать фургон и разгребать снежные завалы. И всякий раз Мари, отодвигая парусину, говорила:

– Знаете, ему все хуже. Надо бы поскорей.

А Безансон повторял:

– Бедные люди, прямо жалость берет!

И все трое, спеша, отбрасывали подальше разлетавшийся на ветру снег, который сверкал в солнечных лучах, с трудом пробивавшихся сквозь все более густую шапку леса. Несмотря на холод, они изрядно вспотели и всякий раз, как делали передышку, их прохватывал ледяной ветер.

– Как приедем, надо будет пропустить по стаканчику горячего вина, – говорил Безансон. – К счастью, у нас есть все, что нужно.

Лошади отдохнули и теперь тянули вовсю, ведомые Матье, который сумел завязать с ними дружбу. Гнедые крупы их дымились, словно суп, из ноздрей на холодном ветру вырывались плотные клубы пара.

Безансон поднес к губам два пальца и трижды свистнул. Издалека донесся тот же сигнал. Безансон свистнул еще раз.

– Они поймут, – сказал он. – И наверняка придут нам на подмогу.

В самом деле, вскоре появилось пятеро мужчин, один из них нес в руках аркебузу.

– Это я! – крикнул Безансон. – Идите, подтолкните… Дело не терпит, друзья. В фургоне – больной!

Не спрашивая объяснений, пятеро мужчин налегли, помогая лошадям. Ноги у всех были обернуты кусками мешковины, чтобы не скользить.

Порыв ветра вскоре донес теплый запах костра, и, перевалив холм, они увидели с десяток хижин на залитой солнцем поляне. Между ними были сделаны проходы наподобие деревенских улиц, окаймленные стенами из снега выше человеческого роста. Синеватый дымок летел, вился и исчезал где-то в лесу.

Как только они подъехали ближе, из хижин тут же высыпали люди и устремились им навстречу. Женщины, дети, три рычащих пса – все напоминало мирную деревню, деревню, затерянную в горах, где прибытие обоза становится праздником. Матье разволновался, обнаружив в лесной чащобе жизнь, какую не встретить теперь почти нигде, ни в одной настоящей деревне во всем Конте.

Больного тотчас отнесли в хижину цирюльника, куда за ним последовала и Мари, а малышей увели женщины, чтобы обогреть их и накормить. Безансон попросил местных мужчин позаботиться о лошадях, а сам повел Матье и Пьера к себе – в добротную бревенчатую хижину, крытую дранкой, хоть и неровной, но превосходно подогнанной, что было видно изнутри. В глинобитном очаге, сооруженном в углу, тлели угли, от него наружу вел полый ствол дерева, по которому выходил дым.

– Мое изобретение, – смеясь, объявил Безансон. – Такой очаг в каждом доме. И, клянусь вам, действует.

Бросив на угли несколько сосновых шишек, которые тут же, ворча, занялись, он поставил на огонь кастрюлю, предварительно вылив в нее кувшин красного вина. Приятный запах вина, смешанный с дымком, наполнил комнату. Пьер и Матье уселись на чурбанах и протянули к огню руки и ноги. Стоило Матье выпить горячего вина и съесть черного хлеба с салом, которым угостил их Безансон, как его начало клонить в сон.

– Ложитесь-ка спать, – сказал хозяин. – А мы пойдем за вашим вторым фургоном.

Пьер стал было возражать: он-де тоже пойдет, но его перебил заливистый птичий смех.

– А что прикажешь нам делать с молодцом, который возьмет, да и уснет по дороге? – осведомился Безансон. – Давайте-ка ложитесь и не думайте ни о чем.

В комнате стояли широкие, сплетенные из ветвей лежанки, где могли уместиться четыре человека. Матье и Пьер развесили одежду у огня и улеглись, натянув на себя одеяла. Безансон ушел, и Матье долго лежал на боку, глядя, как на фоне светящегося очага от вещей поднимается пар. Безансон подложил в огонь две чурки, и они ярко горели, рассыпая время от времени снопы искр. Так хорошо было очутиться здесь после стольких трудов и тревог, и, однако же, Матье, только что дремавший на своих нарах, никак не мог заснуть. Тяготы пути были позади, и снова перед ним возник взгляд отца Буасси, снова вспомнилась Антуанетта. Оба они стояли между ним и огнем, прозрачные и в то же время удивительно реальные. Иногда к ним присоединялось страдальческое лицо его жены, каким оно было в ту пору, когда болезнь, снедающая Жоаннеса, уже подкосила ее.

Сломленный усталостью, возница из Эгльпьера безучастно смотрел на возникшие перед ним лица. Он не пытался ни отогнать от себя видения, ни удержать их. Не знал даже, проклинать ему эти образы или взывать к ним. Они стояли, недвижные и бессловесные, как если бы оцепенение, владевшее Матье, сковало и их.