Страница 46 из 47
И посмотрел на директора. Тот осунулся, выпрямился и закивал, пряча глаза.
Я почувствовал, как тошнота снова подкатывает к горлу. Палата — а комната, в которой я находился, была именно больничной палатой на два места — изогнулась, стены пошли крупными волнами. Я бессильно откинулся на подушку. «Викинг» говорил еще что-то, но его голос был где-то далеко, звучал глухо, как в трубе.
Что-то холодное и острое коснулось моей руки, и холод очень быстро растекся по всему телу. Дурнота отступила.
— …можете выйти на работу. Вы меня слышите, господин Трувор?
Я кивнул, и мои мучители исчезли из палаты.
Пришел сон.
Во сне они вернулись. Сорвали с меня одеяло. В руках у них были жуткие на вид инструменты, острые ножи и пилы. Они совсем не походили на людей, скорее, на каких-то созданий из потустороннего мира.
С меня сдирали кожу, но вместо боли я ощущал только нудный зуд во всем теле. Потом вдруг все исчезло, рухнула тьма, прорезаемая редкими вспышками молний и метеоров…
Меня отпустили домой через три дня, когда доктора посчитали меня достаточно здоровым. Даже отвезли на машине.
Дома было пыльно и пусто. В раковине на кухне громоздилась гора грязной посуды. За ту неделю, что меня не было, жир и остатки какого-то борща успели почернеть и присохнуть к тарелкам подобно запекшейся крови. Все это кишело тараканами.
Я устроил грандиознейшую уборку в своей жизни. Я тер, мыл, сдирал грязь с пола, стен так, будто они были моей кожей. Так, будто я сам избавлялся от грозящей лишаями и гнойными язвами заразы и спешил, потому что знал: еще чуть-чуть — и уже одной водой не поможешь.
Только вечером упал в кресло, чувствуя, как гудят ноги и руки.
Теперь здесь, кажется, можно жить. Я чувствовал себя уставшим — не столько физически, сколько вообще — состояние, в котором не хочется ровным счетом ничего, кроме как упасть где-нибудь и чтобы ничего не было…
Выпить бы.
Черт, а ведь это действительно выход! Три-четыре глотка — и мир снова станет цветным. Разве что потом… Но это ведь с непривычки. Если пить понемногу, то я должен скоро привыкнуть, и тогда вообще никто не узнает. У них нет права вмешиваться…
Новая волна пустоты захлестнула меня. У них как раз есть. У них все есть.
Я включил телевизор и попал на новостной сюжет об Индии. Белые и цветастые одежды, темная кожа людей, и, кажется, зной просачивается даже сквозь экран. Описание чужой, совершенно непонятной жизни показалось мне скучным, тем более что явно было стерилизовано и переработано цензорами.
Единственное, что поразило, — дикое количество храмов. Животных! Вот дураки. У вас есть храмы кошек и коров, но нет ни одного храма человека. Почему же, приравнивая абсолютно всех коров к божественным существам, вы не делаете того же с человеком?..
Я уснул под воркование телевизора, и мне снились огромные коровы с добрыми глазами и мягкими пошлепывающими губами.
Мне вдруг пришло в голову, что с начала времен я просто лежу на берегу Урала и вижу сменяющие друг друга сны, опять и опять просыпаясь здесь же. Но если это действительно так, подумал я, то на что я тратил свою жизнь?
Утро было замечательное, ничуть не хуже любого июньского или июльского утра, которые я так люблю. Плавали в воздухе тополиные пушинки, которые не успел еще растворить в себе ветер, солнце медленно взбиралось на небосвод и обещало погожий день.
Вообще я заметил, что в последнее время я живу по какому-то странному циклу, считаю часы от завтрака до обеда, от обеда до ужина, до телевизора, книги и кровати. Я просыпаюсь в положенные семь часов, выхожу на балкон и курю, потом пью чай и опять курю, и все это повторяется и повторяется с некоторыми незначительными вариациями до тех пор, пока вечером снова не уснешь. Сон превратился в некое подобие культа — бодрствуя, боялся не уснуть, во сне боялся не проснуться.
Поэтому, когда из Дома сочинителей пришло распоряжение о выходе на работу, я обрадовался, что смогу, наконец, устать, и посидеть в кресле перед телевизором будет приятно, а не противно.
И потом — интересно было. Переживать, бояться кого-то я давно перестал, насрать мне на этих дистиллированных генералов. Один интерес и остался. Жаль только студентиков моих, уже бывших, зачистку в СССРе, наверное, после меня устроили знатную…
На самом деле, размышлял я, шагая по утренним улицам, не так страшны генералы — не видят они ничего из-за сияния звезд на погонах. Страшно то, что в этом сиянии беспрестанно крутятся серенькие мышастые неприметные личности с маленькими глазками и скользящими взглядами.
…Дом дышал спокойствием и уверенностью. Ему все нипочем. Наверное, именно из-за атмосферы здесь так хорошо работается. Я могу сесть где-нибудь в холле, достать блокнот и ручку и писать, точно зная, что здесь никто не будет заглядывать в листок через плечо и диктовать нужные слова.
Я поднялся на третий этаж, подошел к двери отдела кадров. Как всегда, она открылась сама собой, как отрывалась любая начальственная дверь. Значит, можно входить.
Кабинет оказался пуст, только в углу копошился в картотеке какой-то тусклый, будто моль, работяга.
— А… Валерий Георгиевич… — начал я.
— Нету! — крикнул работяга, не отрываясь от бумаг. — Послезавтра, не раньше!
Странно. Ну ладно.
Может, и он под раздачу попал? Никогда бы не подумал, что Станишевский способен родить что-то связное и членораздельное, а о его художественных способностях говорил корявый почерк.
Спускаясь по знаменитой нашей парадной лестнице, я заметил Женю Кашарина. Смурной и серьезный, он стоял под фикусом и водил пальцем по ладони. Я обрадовался, подошел и хлопнул его по плечу:
— Привет! Слушай, а чего так пус…
Я замолчал, наткнувшись на удивленный Женин взгляд.
— Простите, мы разве знакомы?
— Женька, ты чего? Это же я, Миша! Ну, Трувор!
— Очень приятно, — Кашарин протянул мне руку. — Кашарин. Художник. А вы, наверное, из новых?
— Да нет… — я попятился. — Я, наверное, обознался. Извините.
— Ничего, — Кашарин вернулся к своему занятию.
Что за фигня…
Я походил немного по коридорам, позаглядывал в комнаты — кое-где кипела работа, но меня не замечали, кое-где медленно покрывались пылью печатные машинки и засыхали краски на палитрах. Почувствовав, что задыхаюсь, я выбежал на улицу, в сквер, и упал на скамейку.
Что-то произошло. Нечто нелепое и дикое… Я вспомнил школу, класс где-то седьмой, самое жуткое время в моей жизни. Тогда со мной поступили примерно так же — ненавязчиво исключили из мира живых. Это произошло слишком быстро, как сейчас, я даже не успел понять, что, собственно, случилось… История повторяется?
Тот год я пережил, бог знает как, но пережил, став совсем другим. Тогда меня отучили смеяться — не такая уж большая потеря, если задуматься, но научили бояться. Что будет сейчас, не знаю…
Из-за кустов сирени вынырнул Гаврила. Я заметил его сразу и некоторое время просто смотрел, как он идет по аллее, глядя прямо перед собой. Окликнуть или нет? Убедиться еще раз или понять, что все на самом деле не так, как думается? Старое, почти забытое ощущение наполнило меня, будто пустой сосуд.
— Гаврила, — тихо сказал я, когда «купец» уже проходил мимо. — Тоже не узнаешь?
Он остановился. Не обернулся, но остановился.
— Вам что, приказали? Или просто попросили забыть, что есть такой человек? Ты-то…
Гаврила нагнулся, будто бы завязать шнурок.
— Давай так, — сказал он. — Ты меня не знаешь, я тебя не видел. Мне нужно на что-то жить.
— Понятно… Ну что ж, спасибо. — Я замолчал, а Гаврила не уходил. Он долго, мучительно долго возился со своими шнурками. — А как же арка?
— Какая еще арка?
— Триумфальная.
— Нет никакой арки. Выдумал я все.
— И дождь ты тоже выдумал?
— Все выдумал.
— Это ты тоже забудешь? Так и будешь забывать, что попросят?