Кровь дракона

Вокруг в дыму, в чаду, брели, ползли обезумевшие люди. Редкий крик радости прорывал общий скорбный фон, еще более подчеркивая ужас, висящий над городом, как ядовитое облако. Щупальца его в виде дымного тумана затрагивали каждую душу, поселяя в ней горе и испепеляя надежду. Петр и Потап не могли не останавливаться, чтобы помочь несчастным, но возможность этого была столь мала, что бессилие овладевало ими и хотелось присоединиться к общему вою.

Черная куча, лежавшая впереди, при их приближении превратилась в полностью обгоревшего человека, кожа которого смешалась с сгоревшей кожей одежды. Металлические украшения, пряжки, расплавившись, впечатались в плоть. Только Бог знал, почему мученик не потерял сознания, переживая страшную боль. Он даже мог с тяжким усилием выговорить слова таким голосом, от которого стыли кровь и сердце.

— Не проходи… Все уходят… Помоги… — срывались слова с того, что раньше было губами.

Видно было, что это человек крупный и сильный, жизнь не могла так просто покинуть его тело. Но помочь ему они не могли, никакой лекарь или травник не облегчил бы ему страдания.

— Пойдем, мы ничем не можем помочь, — сказал Петр. — Там, дальше, мелькнул батюшка — пусть он постарается облегчить ему переход в иной мир.

— Не уходи, — прошелестело с земли. — Ты должен помочь мне умереть, иначе будь проклят.

— Я не могу, не могу, это грех, — закричал Потап со слезами. — Бежим отсюда.

Петр представил страдания и ужас лежащего, неотвратимость смерти, которая будет благом для него, но придет нескоро.

«Никто не заслуживает таких мучений», — подумал Петр. — «Но убийство — грех, да и не убивал я никого, разве что в бою, когда призывали меня исполнить долг перед отечеством. Господи, помоги мне».

Потап уже пробежал дальше по улице. Петр опустился рядом со страдальцем. Вблизи зрелище мучений было еще ужаснее, и Петр, боясь испугаться, передумать, одной рукой прикрыл, почти не прикасаясь к обожженному, глаза его. Другой вынул нож, всегда бывший при кожевеннике, и до удара в сердце, прекратившего страдания, успел услышать сухой шелест:

— Спаси тебя… Бог… Убийство это… на мне.

Опустошенный, поднялся Петр, оставив нож, постоял минуту возле трупа, прошептав:

— Прими, Господи, душу раба твоего и прости мне грех, не в преступлении совершенный.

И затем отправился дальше по улице, догоняя Потапа.

Тот не спросил ничего. Петр заметил, что за короткое время Потап чудесным образом раздобыл спиртное и уже был хорошо пьян, подавленный всем увиденным. Он шел за Петром, покачиваясь, ничего не соображая, но механически выкрикивал имя Спиридона. Петр пытался расспрашивать о парне встречных, однако все были поглощены своим горем, или не отвечая, или отвечая отрицательно, едва выслушав Петра.

Минуя все новые и новые разрушения, оставленные пожаром, они увидели священника, который уже мелькал впереди в горелом мареве. Был то отец Михаил. Черная ряса его была изорвана, темнела на ней чья-то кровь — видно, или спасти кого пытался живого, или на колени становился возле умирающего, великими словами провожая отлетавшую душу. Одеяние его из черного стало серым, как пепел на нем осел, впитался в него, уже не поднимаясь легким облаком, смешался с копотью жирной.

Лицо священника было скорбно, но не искажено ужасом или бессилием, ибо силу видел он в Божьем слове, несущем утешение. Но редко кто слушал его, иные отходили, другие и не воспринимали вовсе слов его, а были и такие, кто, потрясая кулаками, то на него, то к небу подняв руки, кричали голосами страшными хулу Всемогущему:

— Где был твой Бог, когда пожар уничтожал церкви, что мы во славу Его строили? Когда люди горели и призывали Его с помощью, когда дети невинные, не понимающие, горели, в простоте своей в последней мысли страшась, что за грехи несуществующие попали в геенну огненную!

Не было гнева в лице священника, внимавшего речам этим. Он и не слышащих, и не желающих слышать призывал к смирению, твердости веры во всеведение Божье, но мало кого убеждали призывы эти. Петр описал ему Спиридона; отец Михаил сказал, что видел похожего паренька в начале пожара. С мужеством взрослого он помогал нуждающимся, но как пожар силу принял невиданную, детское сердце его, хоть видом силен не по возрасту, не выдержало. Бросился он бежать в сторону, противоположную той, куда идут Петр с Потапом.

Не знал Петр, что не всю правду говорит ему святой отец. Истинно, видел тот Спиридона мельком, и куда побежал паренек, тоже заметил. А про смелость юноши, и про благородство его отец Михаил уже от себя добавил, чтобы хоть как-то подбодрить собеседника и не видя греха в этом маленьком отступлении от действительных событий.

«Домой мальчишка бежал», — мелькнуло у Петра, — «да не добежал. Моей помощи звал, да я не услышал».

Горькая мысль, как последняя капля, казалось, переполнила страдающее сердце. И Петр, действительно ожидая, что оно разорвется, прижал руки к груди, как бы препятствуя этому. Боль утишилась, и рука кожевенника нащупала в потайном кармане амулет Воротынского. Вынув его, Петр вгляделся в человеческую голову, подумав о неуместности этой фигурки здесь, где к земле приклонились головы мертвых людей. Порывистым движением хотел швырнуть амулет в теплый пепел, да удержался, вспомнив речи посланника травницы о силе его, которая поможет Петру в трудный час.

«Но ведь вот он, трудный час, пришел в черноте своей и горе, что же не помогаешь мне, талисман волшебный?» — вопрошал Петр.

Ровно и безразлично светился тот на ладони кожевенника.

«Однако, что это стою я, как пень. Идти обратно надо. Ведь отсюда, сказал батюшка, Спиридон к дому побежал», — подумал Петр.

Оглянувшись, чтобы окликнуть Потапа, увидел его в самом плачевном состоянии. Серые глаза плотника, распухшие и покрасневшие от дыма и слез, что струились по красным щекам, бессмысленно оглядывали окружающее. Он перестал даже выкрикивать имя Спиридона. Не такой мужественный, как Петр, но в своем роде человек решительный, считающий долгом помочь ближнему в беде, он не нашел в вине успокоения, а только был оглушен им. Потап как бы расплывался на глазах, и Петр пожалел, что не отказался от его сопровождения, которое вместо подмоги принесло дополнительный груз заботы о приятеле.

Петр потряс его за плечи, добиваясь осмысленного взгляда, но голова, как репа большая и столь же разумная, бессмысленно перекатывалась с плеча на плечо. Почувствовав опору, Потап привалился к Петру, ноги его подгибались, но кожевенник не хотел опускать его на землю, ибо тогда не смог бы вообще заставить его идти, а тащить на себе было невозможно, поскольку отыскание Спиридона требовало быстроты.

— Потап, опомнись, — кричал Петр, продолжая трясти его, а потом, придерживая одной рукой, стал мерно отвешивать пощечины другой, сила которой придавала им вполне ощутимую болезненность. — Спиридон пропадает, зачем ты за мной увязался, жабий сын, погибель парня застанет, пока я медлю с тобой.

Крики, а, вернее, добрые затрещины привели Потапа в чувство. Откачнулся он от Петра, на ноги твердо стал.

— Ну и рука у тебя, — сказал беззлобно. — На меня как паморок нашел, двинуться, слова сказать не мог, да и соображал плохо.

Слезы высохли на лице его, глаза приобрели осмысленность.

— Идем скорее. Уж сколько времени ищем, да все зря. Но бросать нельзя, чует мое сердце, что жив Спиридонка, — торопливо проговорил Петр.

Они стали возвращаться, заглядывая за каждую кучу камней, прислушиваясь к крикам. Вновь проходя мимо погибших братьев, обратил внимание Потап, что балка, убившая ребенка и странно не пострадавшая от огня, другим своим концом лежала на чем-то, напоминающем окруженную камнями дыру в земле, прикрывая ее почти полностью.

— Да это же колодец, давно уже заброшенный, помнишь ли, — спросил Петр. — Его, отец сказывал, в старину Даждьбогу посвятили, да не помог древний бог дождем своим.

— Раз бросили, то и засыпали, вот бог и обиделся, — ответил Потап.