Кровь дракона

Слишком на пожар внизу засмотрелись, порадовались. Вот одна голова слетела с плеч, моргает еще супостат, но нет в глазах уже жизни, за ним, пронзенный в самое сердце, повалился еще один. С криком диким нечеловеческим упали с высокой колокольни двое.

— Что, боярин, — переведя дух, вопросил Петр, — где же воинство твое бесовское? Одни мы с тобой остались. Бери меч, бейся, как мужчине пристало.

— Только мне и заботы с тобой, мужик сиволапый, сражаться. Я до такого не унижусь.

Достал вражина из-за пояса бердыш и приготовился Петра в самое сердце поразить. Но великая сила любви хранила Петра, дал кремень осечку, оскалился боярин, испугался смерти неминуемой. Подскочил к нему кожевенник, взмахнул мечом, но поскользнулся на крови вражеской и не такой силы удар получился. С диким воплем свалился Воротынский с колокольни и затих внизу.

— Так отомстил я за смерть Алешки, сына нашего возлюбленного, — сказал сам себе Петр.

Но слишком рано радовался Петр. Не разбился ворог его насмерть. Когда с колокольни летел, сумел краем кафтана зацепиться. Изловчился боярин и сумел потихоньку слезть с высоты. Потом, увидев, что пожар кругом разрастается, решил оставить Петра и бежать.

«Беда пришла, — с ужасом думал Петр, — там люди гибнут. Почто их жизни лишают?», — не уразумев причины такого зверства, кожевенник быстро спустился с колокольни и отправился к главному месту событий.

На секунду хотел он остановиться, чтобы увидеть тело мертвого врага, но передумал. Не было на душе радости мщения, одна тоска и сомнение. Там, с колокольни смотреть на случившееся было страшно, здесь же внизу Петра охватил настоящий ужас. Он не узнавал ни улиц, ни домов, хотя все было залито ярким багровым светом.

Было так ярко, что, казалось, даже подслеповатой старушке ничего не стоило вдеть нитку в иголку. Загорелось разом в разных местах и сразу было ясно: не случайно все это. Чья-то злая воля стояла за пожаром, цели преследующая нечистые, недобрые, нечеловеческие. В бедных кварталах, где жила городская беднота, соломенные крыши вспыхивали в мгновение ока. Люди метались внутри, но не могли пробиться сквозь кольцо огня.

Но те, кому удавалось выскочить наружу, сразу же попадали в пламенную ловушку. Стены соседних изб падали и придавливали счастливчиков, которым удалось якобы спастись. Матери протягивали руки с младенцами, умоляя людей добрых вытащить детей из огня. Но мало кто мог спастись в этих нечеловеческих условиях.

Будто нарочно, помогая огню, поднялся небольшой ветер. Но и его было вполне достаточно, чтобы искры перекидывались на соседние соломенные крыши. Пожар разгорался с невиданной скоростью.

Но что это? Были и те, кто будто бы от огня заговорен нечистой силой. Из самого пекла выходит или прячет морду свою оскаленную в самом огне. Да еще ворог нечеловеческий рот растягивает в ухмылке злобной, бесовской. Радуется людской беде.

Вот сгорели лавки в Китае. Полыхнул порох, хранившийся в высокой башне. Со страшным грохотом обрушилась городская стена. Горели кварталы, где жили гончары и кожевники, весь город превратился в сплошной костер. Даже железо плавилось, камень раскалялся и лопался.

Великое множество людей погибло. Родители выли как звери, найдя обгорелые тела своих детей. Те же, кто не мог найти бренные останки своих родных, сходили с ума и бродили как потерянные, в надежде увидеть родное лицо. Но тщетно. Петр сразу ринулся к себе домой, чтобы спасти Аграфену, Потапа и тех, кто еще мог остаться в живых. Странное дело. Несколько домов и среди них петров, огражденные большим рвом, остались в неприкосновенности. Даже копоть почти не испортила их. Петр влетел в дом и обнял перепуганную жену.

Глава 28

Почти весь день и ночь бился Петр, вместе с другими, против огненной бури, спасая людей и их добро. На всей улице только дома Петра и Потапа уцелели, поскольку стояли особняком, за оврагом, глубина которого сохраняла стены влажными, а ширина помешала пламени перетечь его и плеснуть огненной стеной через молодой зеленый садик, общий для двух домов и стоящий перед ними. Посаженный их женами, он поднимался и рос вместе с детьми, которые уже сами, прошлой осенью, под приглядом отдыхающих после работы отцов, посадили кусты орешника, расковыряв вскопанную землю.

Хоть огонь не прошел, но вся зелень пожухла от страшного жара, ощутимого даже на большом расстоянии. Сами дома, земля перед ними, были покрыты слоем пепла. Стены, резные ставни с белым узором, сработанные умелыми руками плотника, потемнели от огненного дыхания.

В суматохе битвы с огнем, Петр не заметил исчезновения Спиридона, лишь под утро обнаружив, что парень исчез. Аграфена, после смерти сына еще больше привязавшаяся к парню, громко плакала. Петр не находил себе места — всех и все спасал, а Спиридонку не углядел, одного из двух только и оставшихся близких людей. Слыша рыдания жены, Петр и сам хотел заплакать, чтобы хоть как-то отпустить туго зажатый внутри комок горя и от пережитого на пожаре, и от утраты Спиридона, и от предчувствия будущей трудной, выбитой из колеи жизни — но не мог. Плакал он только в самом раннем детстве, даже тяжесть от смерти сына не облегчил слезами. Сухи были глаза, вроде их сегодняшним пеплом запорошило.

Встрепенулся Петр — что это я раньше времени парня хороню, а вдруг лежит где, обожженный, придавленный, помощи ждет, а я сижу, плакать собрался. Подошел к жене, поцеловал, сказал, что рано оплакивать мальчишку, а искать его надобно. Велел закрыть двери и сидеть тихо — после пожара неизвестно кто осмелел, по дорогам бродит, неровен час, залетит в исправный дом, чтобы поживиться. Сам быстро вышел, скорыми шагами, оскальзываясь по крутизне оврага, направился на другую сторону, минуя кружную дорогу, которой пользовался обычно. Услышав за собой тяжкое пыхтение, оглянулся, пожалев, что не взял с собой на всякий случай дубину. Но это был Потап, черный от гари, так же, как Петр, истово бившийся с огнем.

— Аграфена сказала, Спирька пропал — пойду искать с тобой, сына жене твоей оставил.

Петр был рад попутчику. Лишние глаза и руки, тем более потаповские, не помешают. Пламя уже угасло, но отовсюду шел едкий дым. От деревянных зданий остался лишь пепел, каменные превратились в бесформенные груды. Дом, покрытый гарью и вроде неповрежденный, вдруг рухнул с грохотом и стоном, погребя под собой хозяев, которые, обманувшись устойчивым внешним видом, вошли в него за пожитками. Спасти их было невозможно, дом провалился в глубокий подвал, почти сровнявшись с землей.

Крики и вой людей раздавались отовсюду, звучали имена призываемых с надеждой, и имена уже нашедшихся. Когда надежда зовущих пропадала при виде мертвого дорогого тела, покрытого ожогами, пеплом — имя-стон звучало как мольба о невозможном воскрешении и мука близких, вместе с мертвыми переживавших их мучения последних минут.

Посреди дороги, наверное, пытаясь укрыться от огня, охватившего дома вдоль улицы, лежало тело юноши, прикрывшего своего маленького брата. Тело старшего обгорело. Малыш был не тронут огнем, однако высунул головку из-под плеча брата — или стараясь воздуха вдохнуть, или из детского необоримого любопытства, и упавшая балка вдавила лоб мальчика в землю, оставив нетронутым тело, уцелевшее от огня. Петр и Потап непрерывно выкрикивали имя Спиридона, и вдруг из-за кучи камней поднялся мальчик, на черном лице которого сияли светлые зеленые глаза Петрова сына Алеши.

«Господи, нашелся», — ударила мысль сердце Петра, в безумную минуту смешавшего поиски пропавшего Спиридона с вечным желанием своим увидеть живого сына.

Бежавшая позади женщина с криком: «Спиря, сынок» бросилась к мальчику, упала на колени, обняв его, и, не поднимаясь с колен, быстро потащила за собой от шаткой кучи камней. Петр опомнился. Потап молчал, поняв, что произошло. Справа раздавался непрерывный стон, переходящий в воющий крик, когда пресекалось дыхание стонущего. Древняя старуха, в крови, ожогах, тряпье, в которое превратилось ее платье, стояла на коленях возле кучи пепла, бывшего домом, держа в руках что-то похожее на ветку из затушенного костра. Подойдя ближе, Петр с ужасом узнал в ветке обгоревшую часть человеческой руки, в которой, по ведомым ей одной признакам, старуха признала руку дочери.