Страница 28 из 136
— Ну, может, слышала, где теперь наши?
— Что ты сейчас услышишь! Говорят, вон Хорик письмо прислал.
— Неуж? И откуда?
— Во иду спрошу. Хоть знать буду, куда их, бедных, погнали…
— Тогда и я с тобой.
Шли женщины вместе к Хориковой жене Мальвине: правда ли, что муж ее, Матей, прислал с дороги письмо? Хориха плакала — никакого письма ей никто не присылал.
— Выдумал кто-то, — открещивалась, божилась Мальвина. — Правда, слыхала я, Анюта-бригадириха от Гришки своего письмо получила.
Не верили женщины, что Гришка Сапун мог так поспешить, прислать письмо Анюте (этот козел, если б и вспомнил кого-нибудь в дороге, так уж, верно, не Анюту), но все же шли, уже втроем, к Анюте-бригадирихе. Письма Анюте, как и следовало ожидать, Гришка, конечно, не присылал.
— Если и прислал кто, так это Мишка Рыкуль, — говорила Анюта.
— Кому? Отцу? — недоумевали женщины.
— Нет, Лиде Шавейко.
— А при чем тут Лида?
— Как при чем? У них же любовь. Не видели разве, как целовались на проводах. При всех. Ни дать ни взять муж и жена.
— Тю, а я и не знала. Вот они, молодежь нынешняя — ни стыда, ни сорома…
И верили, и не верили женщины Анюте, но шли, направлялись к Лиде Шавейко, — она по-прежнему, как будто ничего не изменилось, изо дня в день открывала магазин и отсиживала свои часы за прилавком, хотя торговать и нечем было.
На вопрос, правда ли, что Мишка Рыкуль прислал ей письмо, Лида краснела и отрицательно мотала головой:
— Нет. Никакого письма нету…
Возвращались, расходились женщины по своим хатам, и на языке, в мыслях у каждой было, не давало спокойно жить и работать одно и то же:
— Где, где теперь наши?
С этими словами женщины ложились поздно вечером спать, с этими словами вставали чуть свет (непривычно жестки и холодны были их без поры ставшие вдовьими, постели).
А «наши» между тем счастливо, без всяких приключений, добрались до Ельников. Возле военкомата — нового, под белой жестью здания, стоявшего на тихой окраинной улочке, обсаженной с обеих сторон высоченными островерхими тополями, — толпились уже мужчины из других ближних — полевых — деревень. (Вообще весь Ельникский район делился на полевой и лесной. Жителей полевых деревень звали полевиками, а лесных — лесовиками.) Из мобилизованных спешно формировали отделения, взводы, назначали командиров и пешим порядком отправляли по дороге на Лоев. То оттуда, то отсюда слышались голоса:
— А баня, баня когда будет?
— Хотя бы в армейское одели, винтовку в руки дали. А так, случись что…
— Оденут, обуют и винтовку дадут… Подождите, — отвечали работники военкомата.
— А идти долго? Почему на поезде не отправляют?
— Где, в какой стороне фронт? Почему мы не на запад должны идти, а на восток?
— Так ведь прежде чем на фронт, стрелять научиться надо!
— Товарищ начальник, а на сколько суток харчами запасаться?
— Немец, где немец сейчас?
— Правда это, что Гитлер наступает, а мы отступаем?
— О-ё-ёй, только бы он сюда не приперся. Женки тут, дети…
— А нас с тобой на что в армию берут? Не припрется!
— Это не от нас с тобой одних зависит.
— Говорят, сила у немца великая.
— А у нас что, маленькая?
— Разговоры! Прекратить разговоры! Вы где — на базаре?
— В армии ни о чем не спрашивают. Скажут, все, что надо, скажут.
Великолесские держались возле военкомата своим гуртом. Толпились у подвод с мешками, жадно курили. Но вот Иван Дорошка, который отлучался, поднимался по лестнице в здание военкомата, вышел оттуда с человеком в военном.
— Кто из Великого Леса, сюда! — объявил Иван громко, чтобы все слышали.
Великолесцы все разом подались вперед, ближе к военкомату. Иван крикнул:
— Внимание! — и сбежал со ступенек.
И тотчас заговорил военный, небольшого роста, плечистый и уже немолодой, заговорил сурово, громко произнося, будто отдавая команду, каждое слово:
— Товарищи, вы уже знаете, что фашистская Германия вероломно, без объявления войны напала на Советский Союз… Наши войска ведут кровопролитные бои, защищая каждый рубеж, каждую пядь нашей священной земли. Вскоре вы тоже вступите в бой. Поэтому ведите себя по-военному, как и подобает советскому солдату. Слушаться только приказов командиров. Никакой самодеятельности! Враг коварен, в любое время и в любом месте могут быть бомбежки и десант! Поэтому дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Напоминаю — любое отставание от своей команды будет расцениваться как дезертирство, и караться по законам военного времени…
Перевел дыхание, развернул красную папочку, которую до этого держал под мышкой, стал делать перекличку, сразу объявляя, кто в какую команду назначается и где, в каком месте сбор.
Когда перекличка была закончена, военный спросил:
— Всех я назвал, никого не пропустил?
— Меня не назвали, — первым откликнулся Василь Кулага.
— И меня, — проговорил тихо, потому что стоял совсем близко от военного, Иван Дорошка.
Военный заглянул в свой список, еще раз пробежал по нему глазами сверху вниз.
— Кулага Василий и Дорошка Иван поступают в распоряжение райкома партии. Ясно?
Василю Кулаге и Ивану Дорошке не все было ясно. Но спрашивать ни о чем не стали: выяснится, все в скором времени выяснится.
— Если ясно, прошу разобраться по командам.
Великолесцы стали прощаться, каждый разыскивал тех, кто попал в «его» команду.
— Бывай, Матей!
— Счастливо, Гришка!
— Дай бог свидеться!
— Только бы живыми вернуться!
— Меньше пей, Демьян!
— А ты, Юлик, держи язык за зубами, а то повыбивают зубы-то. Это тебе не в Великом Лесе…
— Прости, если что не так…
— Чего там, война спишет!
Иван Дорошка и Василь Кулага тоже затесались в толпу. Одному подавали руку, со вторым обнимались, кого-то целовали. Знакомые были кругом не только лица — люди были знакомые. Сколько чего сообща было пережито, изведано, сколько работы переделано! Не всегда приглашали друг друга в гости, не все вели короткое знакомство, но близость, присутствие соседа чувствовали. Каждый чувствовал, хотя вслух об этом, может, и не говорил.
Дольше всего Иван задержался возле брата, Пилипа. И руки жали друг дружке, и обнимались, и целовались. Расставались-то, как знать, на какое время, возможно, и навсегда…
— Ты, Иван, хоть чуток похитрее будь, — наказывал Пилип брату. — А то ты весь на виду. Не все таких любят, чтоб ты знал.
— Привык, иным быть не могу, — признавался Иван. И в свою очередь тоже поучал брата: — Не подведи, не оплошай. Честно воюй, чтоб потом стыдно за тебя не было. Враг силен, но мы ему рога обломаем. Помни, в самую трудную минуту помни об этом!..
Вроде и не были так уж дружны, когда жили в деревне, Иван с Пилипом, каждый был занят самим собою, своими заботами, но любили братья друг друга.
— Бывай, Пилип!
— Бывай, Иван!
И отвернулись в разные стороны, пряча глаза, смешались с толпой, чтобы скрыть предательскую слезу, которая выкатилась на щеку.
Уже солнце заметно перевалило за полдень, а жара не спадала — давила, сушила во рту, брала измором. И — ни ветерка. Млели высоченные тополя возле военкомата, млели, глотая от жажды слюну и обливаясь потом, люди. Мужчины расстегивали вороты рубашек, сбрасывали с себя пиджаки, стеганки — кто что прихватил в дорогу из расчета на то, что нелегка она будет: будут и зябкие ночи, и долгие обложные дожди, и пронзительные стылые ветры. С мешками, брошенными за спины, с надвинутыми на самые глаза козырьками кепок ходили, слонялись взад-вперед, разговаривали, шутили, смеялись, а больше — плакали. Кто открыто, как бобер, кто бесслезно, нутром, по-мужски глубоко и незаметно.
Бурлило, не унималось людское море перед военкоматом в Ельниках. Да разве в одних только Ельниках!
Секретарь райкома партии Роман Платонович Боговик принял Ивана Дорошку и Василя Кулагу только к вечеру.