Страница 111 из 136
— А дети-то соберутся?
— Соберутся. Соскучились по учебе… И сами у меня спрашивали, и родители. Кого ни встретишь: «Андрей Макарович, а когда занятия в школе?..»
Не ошибся Андрей Макарович — соскучились, загрустили дети по учебе. И в школу собрались, как было объявлено, ровно в девять — все празднично одетые, пионеры — с красными галстуками на шее. Как и всегда в первый день занятий, построились на школьном дворе по классам. И надо было видеть Андрея Макаровича в ту минуту, когда он поднялся на крыльцо, позвонил в звонок и сказал:
— Здравствуйте, дети! Поздравляю вас с началом нового учебного года!
Люди позднее говорили, что никогда не видели его таким вдохновенным и гордым, как тогда, в ту минуту.
XXIII
Долго стоял Евхим Бабай в нерешительности, когда привели его в подвал какого-то кирпичного дома, открыли дверь и впихнули в этот каменный мешок. Очень уж темно было там, где он неожиданно для себя очутился. Однако и освоившись, осмотревшись, увидел: тут не то что пройти — шагу ступить некуда. Всюду на полу сидели, лежали, стояли, прислонясь к стенам, люди. Главным образом такие же, как и он, крестьяне — мужчины, женщины.
— Это чего же вас тут столько? — удивился Евхим Бабай.
— Не у нас — у них спрашивай, — показав головою на дверь, ответил незнакомец, стоявший ближе других к Евхиму, с бородой, хотя совсем еще и не старый. — Они все знают. Без году неделя тут, в наших местах, а все знают! И кто когда кем был, и кто когда кому служил, и кто когда недоплатил или переплатил…
— Фигу с маслом они бы знали, если б мы сами не были такими языкастыми, не подсказывали, — послышался из угла чей-то рассудительный голос. — Словно дураки какие, пальцем друг на друга… Тот раскулачивал, а у того дядька председателем колхоза был. Тьфу!..
— Немцам что? — подняла голову, вмешалась в разговор женщина, которая сидела над развязанной котомкой, видно, перекусывала. — Им только бы нас поболе уничтожить, земля наша немцам нужна. У них, в неметчине, тесно, негде даже хаты ставить.
— Не мели чепухи, — повернулся к женщине бородач. — Земли и у нас, и у Гитлера хватает. Не из-за земли Гитлер войну начал.
— А из-за чего? — разинула рот женщина.
— Хочет, чтоб немцы все панами были, а мы рабами. Идеология такая фашистская, понимаешь.
— Да нет, — снова подал голос кто-то из угла, — Гитлер не потому на нас напал. Гитлер хочет коммунистов истребить, колхозы распустить. Чтоб жили, как когда-то, единолично.
— Жди, поживешь! Вот пристрелят — единолично лежать будешь, — осадил немецкого подпевалу бородач.
— Если б да кабы! Глядишь, и на том свете единоличия немцы не допустят. В общую могилу бросят! Да и не в могилу, а в яму, где глину брали…
— О-ё-ёй! — заголосила, запричитала женщина, уткнувшись лицом в котомку. — И за что наказание такое?
— За грехи. Не ценили того, что было, все чего-то получше хотели!
— Так это ж и правильно! А зачем похуже хотеть?
— Не подчиняться гадам, а бить их надо!
— Побьешь! За одного их злыдня наших вон по десять человек расстреливают!
— Всех не перестреляют!
— Вешать будут, травить газами, как прусаков.
— Бросьте! Почему это они нас, а не мы их?
— И то правда! Нас больше, мы и победим!
— Победили уже. Аж до Москвы отступили!
— И при Наполеоне отступали до Москвы. А верх все равно наш был! И туго придется тем, кто к немцам переметнулся, служить им пошел.
— Пока им туго, нам уже невыносимо.
— Вынесем! «Вынесем все, что господь ни пошлет», — прочитал кто-то по памяти поэта Некрасова.
— На бога надейся, а сам не плошай.
— А чего нам плошать? Жили и будем жить.
— А как расстреляют?
— Ничего, дети останутся, внуки!
Подвал гомонил, люди высказывали всё, без утайки.
— Братцы, братцы, не распускайте языки! — предостерегал кто-то. — Фискалов остерегайтесь!
— А кто это — фискалы?
— Доносчики. Вот донесут, о чем мы тут говорим, — пропали!
— Волков бояться — в лес не ходить. Подумаешь, Америку немцам кто-то откроет. Они и так знают, без шпионов, что мы их ненавидим.
— Ненавидеть-то ненавидим, а лучше подале от лиха.
— Два раза не умирать.
— Да если б один был, так и помереть не страшно. А тут дети малые дома. Как они там, бедняжки?
— Не пропадут, люди присмотрят.
— Люди так не присмотрят, как сам.
— Истинная правда!
— Правда-то правда, но и сдаваться гадам, делайте, мол, что хотите, моя хата с краю, я ничего не знаю…
— Хо-хо, кто это там такой смелый? Вот попадешь к Кондрату Астаповичу, посмотрим, что запоешь.
— А кто такой Кондрат Астапович?
— Начальник полицейский.
— Знаю, что начальник полицейский. Но кто он, откуда взялся?
— Да, видать, из этих, из кулаков.
— Ты думаешь? Х-хе…
— А кто же?
— Немцы с собою привезли. А кто он — никто толком не знает. Разве что сам…
— Не-е, так не бывает, чтоб никто не знал. Жена же у него, дети есть.
— В том-то и штука, что один живет.
— К нашему берегу ничего путного не пристает.
— Не говори чего зря. Боговик был, Роман Платонович… Это голова, человек!
— Был, да сплыл.
— Если жив — не у нашего берега, так у другого объявится, выплывет. Хорошие люди долго живут. Даже и погибнут, а все одно живут. В памяти людской…
— Пить, пи-ить! — простонал кто-то.
И люди вдруг притихли, словно вспомнили то, о чем ща время забыли. Повернули головы к небольшому оконцу, затянутому решеткой, — оттуда, с той стороны, слышался стон. Евхим Бабай тоже посмотрел туда. И похолодел — на полу лежал, уткнувшись лицом в угол, человек в зеленых солдатских галифе и белой, видно исподней, рубашке. К нему подскочили, стали давать воду, обтирать с лица кровь… Отошел от двери, чтобы где-нибудь примоститься, и Евхим Бабай. И как раз вовремя: только он двинулся с места, как дверь отворилась, и в подвал не ввели, а бросили еще одного донельзя избитого, окровавленного человека. Он, скорее всего, был без памяти — не держался на ногах, сразу же упал и не двигался.
— Вот зверье, вот зверье! — с ненавистью процедил сквозь зубы бородач. — Так издеваются!
— А что ж им еще делать, этим головорезам! Приволоклись нам на погибель!
— Хватит болтать! Лучше давай-ка поможем…
— Ох, может, и нас то же самое ждет…
Кто-то всхлипнул, стал сморкаться, шмыгать носом.
— И за что ж это его, за что? — вопрошал женский голос.
— За то, что немцев ненавидит, не сдается им! Вот за что!
Человека обступили со всех сторон, понесли ближе к окну — к свету. И мужчины, и женщины принялись смывать, обтирать с лица кровь, давать воду. Но человек не пил — только слышно было, как билась о зубы кружка.
— Может, он неживой? — воскликнул кто-то. — Посмотрите, дышит ли.
— Дышит! — послышалось от окна. — Не беспокойте, пускай полежит, отдохнет. Да окно, окно не заслоняйте…
«Куда я попал? — все больше и больше набирался страху Евхим Бабай. — И за что? С чистой душою шел, а меня… Куда меня запроторили? И били, били за что?..»
«Повесим! Ножками дрыгать будешь! — вспомнил он угрозы Кондрата Астаповича и коменданта. — Если не подтвердится все, что ты сказал, — повесим!»
«И повесят, не сжалятся!»
Сел, забился в самый темный угол, прислонился головой к стене, закрыл глаза. Представил на минуту — виселица где-то на площади, петля из пеньковой веревки, и в ней, в этой петле, раскачивается мертвый он, Евхим Бабай…
«Нет, что угодно, только не это… На коленях буду ползать, молить… Да и не виноват я, ни в чем не виноват…»
А подвал жил своей жизнью. Открывалась и закрывалась дверь, приводили одних, забирали других. Не умолкали людские голоса — гудели и гудели… О чем — Евхим Бабай уже не слушал, собою был занят, своими мыслями.
«Только б не волынили немцы, скорей в Великий Лес ехали! И чтоб люди подтвердили все, что я говорил. Может, тогда бы меня и не повесили, выпустили бы отсюда, из подвала этого…»