Страница 10 из 127
Услышав об этом, Артамон Акинфиев сказал Тимоше:
— Кажись, час настал, едрен корень, раз на бояр кличут.
Всколготились комарицкие мужики, один Артамошкину сторону держит, другие ругаются:
— Позор земле русской настает. Аль ослепли мужики, хлеб созревает, кому жать, траву косить? Борта медом заплыли, воск пропадает, а вам токмо гулевать. Гиль, право слово, гиль.
Мялись мужики, пожимали плечами:
— Зима спросит.
— Вам, ватажникам, одна дорога, нам другая.
— Топайте по избам, вылеживайтесь на полатях, — насмехались над ними ватажники. — Аль у вас руки по крестьянству не истосковались? Однако у вас ни земли нет, ни воли! Кто нам ее добудет, ежели не сами?
— И-их! — озорно свистнул Тимоша. — Ходи, робята, бойко! Воевода севский, хоть и захудалый, из рода татарских мурз. На воеводстве всего месяц, да и зла за ним не наблюдалось, из города, однако, сбежал. Ну, как казнят лиходеи?
Седенький тщедушный попик на всю деревянную севскую церквушку усовещал слезливо:
— Опомнитесь и покайтесь! И записано в Евангелии от Матфея: «Восстанет бо язык на язык и царство на царстве, и будут глады, и пагубы, и труси по местам».
Бабы крестились испуганно, мужиков-смутьянов ругали. Тимоша в церковь заглянул, поповскую проповедь услышал, протолкался к попику, взял за шиворот так, что ряса затрещала.
— Ты, батя, наших комарицких женок не пужай. Мы на святое дело, на бояр и князей поднялись.
Бабы на Тимошу с кулаками кинулись, насилу из церкви выбрался. Ватажники еще долго потешались над Тимошей.
— Ну, как женки в Севске?
— Они его со всех сторон ощупали!
Вывел Артамошка ватагу из Севска, повернул на Путивль.
Сотни две мужиков шагали за атаманом. У ватажников оружие: кистени и сабли, топоры и рогатины, а кое у кого и самопалы либо пистолеты за поясами.
Людской гомон и конское ржание висели над лесом и полем. Тимоша Артамошку беззлобно подзадоривает:
— Аль запамятовал, Артамоша, как тебя царь Дмитрий один разок приветил? Не за вторым ли разом отправились?
— Не балабонь, едрен корень, не к царю Дмитрию в службу топаем, а к воеводе Болотникову, боярство изничтожить. Слыхал, что в письме писано?
— Разве? А и другой слушок, будто Болотников и князь Шаховской в одну дуду дудят.
— Ты, Тимоха, не меня о том поспрошай, Болотникова при встрече, — отмахнулся от товарища Акинфиев. — Однако и то не след забывать, как путивльский воевода в Севске стрелецкого десятника присылал!
К вечеру выбрались к реке. Неширокая, мелководная. За ней село по косогору, боярская усадьба за высоким забором.
— Боярина Хвостова усадьба, — кивнул Тимоша на рубленые хоромы под тесовой крышей. — Сам боярин в Москве, а здесь его управитель. — И, сдвинув шапку на макушку, добавил: — Крут с мужиком, девок обижает.
— Людом судить будем, — сказал Артамошка и указал ватажникам на усадьбу. — На слом, ребята, круши боярские клети!
Вброд через реку кинулись ватажники к боярской усадьбе. Затрещали ворота, распахнулись. Ворвались в хоромы, посбивали замки на клетях и амбарах.
Подворье наполнилось мужиками и бабами, гомонят, суетятся, тащат кули с зерном, куски солонины, разное боярское добро.
Тимоша выволок из пристройки спрятавшегося управителя. Тот визжал, упирался.
— Слушай, мужики! — остановил сельчан Артамон. — Ответствуйте по совести, как с боярским управителем поступать? Справедлив ли он к вам?
— Ишь ты, справедлив! Как бы не так! — ответил рыжий старик. — Его, лютого и охального, мало высечь, вздернуть греха не будет!
— Повесить пса боярского! — всколготились сельчане.
— Быть по-вашему! — весело заключил Акинфиев.
И потащили управителя за ворота, где шустрый ватажник уже перекидывал веревку через сук…
Ночевали ватажники в разгромленной боярской усадьбе. К полночи затихли хоромы, только и слышно, у ворот дозорные перекликаются. Заснул Акинфиев на боярской перине, жарко. Спал не спал, пробудился от шума во дворе. Схватил пистолет, выскочил на крыльцо. С факелами по усадьбе разъезжали конные. Тут же ходили проснувшиеся ватажники, суетились. Артамошка крикнул:
— Что за народ?
К крыльцу направил коня высокий, плечистый всадник.
— Не признаешь, атаман?
— Никак воевода Иван Исаевич? — удивился Акинфиев. — А я к тебе с ватажниками поспешаю!
— Вот и встретились. — Болотников слез с седла. — Иду я в комарицкие края с поклоном, придется и тебе назад поворачивать. А ватага твоя, атаман, людом не дюже богата. Либо обеднела народом комарицкая волость?
— Ин нет, воевода, мужики на осень пеняют, мнутся.
Нахмурился Болотников:
— Значит, с крестьянской хитростью судят, свободу им-де другие добудут? Хороши комарицкие мужички. Да разве нет таких семей, где не по одному кормильцу?
— Как нет, едрен корень! Вот ты сам с народом поговори.
— Ладно, разберусь, — сказал Болотников и кивнул на ворота: — Вижу, как ты суд вершил над боярином. Круто, но коли заслужил, пускай покачается.
— Не боярин это, Иван Исаевич, всего управитель боярский. Боярин в Москве.
— И там достанем… Ну, принимай меня, атаман, на ночлег.
На Москве слухи множились. Иные шептались, а какие и открыто говаривали:
— Елец и Тула вслед за Путивлем царю Дмитрию присягнули.
— Разве только того! В Кромах и Рыльске смута. Города Северской Украины все против боярского царя Шуйского…
— Во, началось, конец терпению!
— Мужик противу боярина ровно на медведя…
У церкви на Арбате, что неподалеку от старого царского колымажного двора, отстояв обедню, народ столпился. Тележных дел мастеровой в сермяге и войлочном колпаке, склонившись к уху худого, как жердь, мастерового, бубнил:
— Смута, воровские людишки разбой чинят.
— Сказывают, государь Дмитрий наказ дал, бояр, крапивное семя, извести.
— Как бы не так! — Мастеровой обнажил в ухмылке крупные зубы. — Аль позабыл Дмитрия? Кто как не он навел ляхов на Москву?
Тут же в толпе мужик-грамотей нараспев читал подметное письмо Болотникова.
— Вишь ты, складно пишет, — гудел народ. — Будто елей льет.
— Мужику воля и земля обещаны, вон оно где, наше долгожданное!
От толпы отделился ярыжка, трусцой побежал в Сыскную избу. Парень усмотрел ярыжкину прыть, заложив пальцы в рот, засвистел вслед:
— У-лю-лю!
Издали завиднелись красные стрелецкие кафтаны. Толпа растворилась. Исчез, будто сквозь землю провалился, мужик с письмом.
— Ра-зой-дись! — заорал стрелецкий десятник и погрозил бердышом.
На паперти поп в длинной, до пят, черной рясе и бархатной скуфейке, из-под которой выбились прядки волос, топтался, будто приплясывал.
— Пошто голосишь, человече воинской?
— Ворье, отец, гиль повсюду.
— Ахти, Господи, — закрестился поп, — бесовское искушение насылаешь на паству.
Поправив скуфейку, засеменил в переулок.
Тем часом когда мужичок с письмом крестьянского воеводы Болотникова поспешал с Арбата в Охотные ряды, в думе бояре совет держали, возмущались.
Трубецкой кричал надсадно:
— Гришка Шаховской с Андрюшкой Телятевским заворовались, холопы разбойничают.
Щурит Шуйский подслеповатые глазки, поглядывает на бояр. Сидят думные вельможи вдоль стен палаты Грановитой, бородатые, важные, в шапках собольих, кафтанах длиннополых, золотом и серебром шитых, на посохи опираются.
Рядом с Юрием Трубецким Федор Мстиславский. Тут же по ряду Василий и Иван Голицыны, Масальский-Кольцо Владимир да Владимир Шаня-Масальский. По другую руку дремлет Михайло Кашин, зло поджал губы Михайло Нагой, шумно сопит Борис Лыков…
— Привести непокорных в повиновение, — поддакнул Трубецкому Мстиславский.
Шаня-Масальский по посоху ладошкой прихлопывает:
— Покарать князей Шаховского с Телятевским, дабы людишек на бунт не подбивали!
— На воров воинство? — подскочил Иван Голицын. — Срам!
Шуйский рукой повел.
— Полкам изготовиться крымцев воевать. А по пути мятежные города замирить. Воеводами при сем быть, — подал знак дьяку. Тот зашуршал свитком. — Князю Федору Иоанновичу Мстиславскому да князю Михайле Федоровичу Кашину с Большим полком в Серпухове стать. В Передовом полку князьям Василию Васильевичу Голицыну с Михайлом Федоровичем Нагим. В Правой руке князь Иван Иваныч Голицын с князем Борисом Михайлычем Лыковым…