Усобники

*

От жары пересохшая степь волнуется под седым ковылем, перекатывается вспененными валами, шумит, будто волны сползают по песчаному берегу.

А в зеленом логу, где от родников струится прозрачный ручеек, под высокими деревьями стоит ханский шатер. День и ночь переговаривается листва тополей, а от сочной травы тянет прохладой. Сюда, в лог, казалось, переселились птицы со всей степи.

В откинутый полог шатра заглядывают косые лучи солнца. Два великана сторожат покой Ногая, а в становище все двигается и гудит. Ногайцы разбирают шатры, ставят кибитки на высокие колесные арбы, сбивают в косяки стада и табуны коней, откочевывают улусами. Вчера вечером, когда Ногай, сытно поев, отдыхал на кожаных подушках, лениво потягивая холодный кумыс, прискакал из далекого караула дозорный с тревожной вестью: Тохта идет!

И тотчас затрубили трубы, заиграли рожки, и становище пришло в движение. Тысячные собирали воинов, а темники сколачивали их в десятитысячные тумены.

Раб, много лет, преданно служивший Ногаю, помог ему надеть кольчужную рубаху — подарок великого князя Владимирского Андрея Александровича, подал саблю. Раб верен Ногаю. Лет десять тому назад хан привез его из страны ясов и с той поры неразлучен с ним.

В шатер шагнул темник Сатар, поклонился:

Хан, тумены готовы в путь.

Тяжелый взгляд Ногёя остановился на темнике:

Мы встретим Тохту у Саркела и не дадим ему перейти Танаис, отрезать наши вежи от Днепра.

Когда Ногай вышел из шатра, вокруг сновали пешие и конные воины, толпились военачальники. С появлением хана все стихло. Ногаю подвели высокого тонконогого коня, помогли сесть в седло, и хан, разобрав поводья, тронулся. Следом застучали по сухой степи многие тысячи копыт.

На север, к Саркелу, двинулась конная орда Ногая. Она спешила на перехват орде Тохты.

Под топот копыт Ногаю думалось легко. Он слышал за собой силу и был уверен — его орда осилит орду Тохты. По всему видно, Тохта плохой воин. Ногай перережет путь его туменам и нанесет удар первым. Как в прежние годы, Ногай поведет в бой своих воинов. Сражение будет жестоким и беспощадным. Когда ногайская орда одолеет орду Тохты, Ногай будет преследовать своего врага до самого Сарая и заставит Тохту признать Ногая ханом…

В голове первого тумена ордынский богатырь везет ханский знак, бунчук, — конский хвост на высоком копье. Бунчуки поменьше у каждого тумена, а у тысячных свои знаки.

Далеко впереди рыщут ертаулы, а по сторонам сотни прикрытия. На полпути к Саркелу глаза и уши орды — дозоры — выведали: Тохта идет с двадцатью туменами. Пять из них он пустил вдогонку за улусом.

Ногай возликовал: нет, он даже не предвидел, что темники Тохты допустят такую ошибку. Он подозвал темника:

Сатар, тебе известно, что сделал Тохта? Как мы поступим?

Темник нахмурился:

Если дозоры привезли истину, то кто скажет, зачем Тохта разбросал тумен ы?

Разве у Тохты есть ум военачальника? Мы уничтожим его ту мены порознь, пока военачальники Тохты не объединились…

Ногаю весело: никогда еще победа не была так близка. Глаза хана блуждали по степи. Взгляд зоркий. Вот вспугнутая лиса юркнула в терновник, — видно, там у нее нора. Где-то вскрикнули перепела, а любопытный заяц, прежде чем пуститься наутек, сел на задние лапки, осмотрелся.

Под конскими копытами потрескивал высохший бурьян. Заунывно затянул песню кто-то из богатуров, а в чистом небе проплыл орел.

Из-за гряды дальних курганов выскочил всадник. Сатар указал на него. Ногай буркнул:

Вижу! С чем этот вестеносец?

Всадник поравнялся с Ногаем и, еще не осадив коня, пал ниц:

Хан, я целую прах у копыт твоего коня!

Ногай стегнул вестеносца плетью:

Что привез ты, сын ворона?

Хан, там тумены Тохты изготовились к бою!

Ногай недовольно поморщился:

К чему орешь?

Подозвав темника, он распорядился:

Разворачивай тумеиы лавой, Сатар. При мне останется тумен Еребуя.

*

Олекса приподнялся в стременах, насторожился. За кустами без умолку трещала сорока. Гридин знал, так неугомонно ведет себя эта птица, если ее что-то беспокоит. Натянул повод, всмотрелся. Будто никого.

День клонился к концу, и Олекса решил остановиться на ночлег в первой же деревне. Пригляделся. Птица вроде начала затихать. Тронул коня. Снова подумалось о Дарье. Завтра он увидит ее…

Вдруг с высоты раздался резкий свист, и кто-то крупный и сильный свалился на Олексу. Его окружили, стащили с седла, били под бока, приговаривая:

Попался, голуба!

Потроши его суму! Кажись, там не бедно!

Один из ватажников склонился над гридином, закричал:

Робя, это же Олекса, гусляра Фомы выкормыш!

Теперь и Олекса признал Сорвиголова с товарищами. Гридина подняли, усадили, прислонив спиной к дереву.

Эвон, голуба, не признали мы тебя.

Олекса потирал ушибленные бока, сетовал:

Поколотили вы меня изрядно, как в седле удержусь?

Воздай хвалу Всевышнему, что кистеня не отведал, — рассмеялись ватажники. — Поведай, откуда путь держишь?

Из Твери, гонял с грамотой князя Московского к князю Тверскому.

То нам ни к чему, — прервал Олексу Сорвиголов, — а коль желание поимеешь, прокоротай с нами ночь, раздели трапезу, а с рассветом и дорога ближе покажется, да и конь передохнет.

Они углубились в лес, и на полянке Олекса увидел крытый еловыми лапами шалаш. Один из ватажников высек искру, раздул огонь под костром, другой снял е дерева оленье мясо, завернутое в мокрую холстину, порубил на куски.

Постепенно затихал лес, сгущались сумерки, жарилось на угольях мясо, и неторопливо вели беседу ватажники. Слушал их Олекса, дивился — от рождения не ведает человек, какие испытания ему посланы Господом, какую чашу испить, каким горем закусить.

Мы, — говорил Сорвиголов, — мнишь, удачи ищем, но на легкую тропу нас злая судьба загнала. Вон Лука, ты порасспроси его. Боярин от него женку увез, да еще глумился: тебе, сказывал, смерд, женка ни к чему, эвон, в избе соседа полно девок.

Сорвиголов перевернул мясо, продолжил:

Ведь и у меня своя судьба. Княжий тиун в полюдье клети мои обчистил, а весна голодна, дитя померло, следом и хозяйку схоронил. Оттого и в лес подался, на боярах да княжьих угодниках злобу вымещать.

Немало земель исходил Олекса с дсдом-гусляром, много бед повидал, но разве когда задумывался, что же гнало людей в лес, заставляло сколачиваться в ватаги, промышлять воровством, разбоем? Прежде считал — бегут от ордынцев, от разорителей-баскаков, а теперь вот услышал и иное.

За полночь перевалило, луна временами пряталась в облаках. Разгреб Сорвиголов уголья костра, разостлал на горячей золе армяк, сказал:

Ложись, Олекса, может, сон увидишь сладкий.

*

Сердце-вещун, сердце-провидец — таким создал Всевышний человека…

Второй день княгиню Анастасию не покидала тревога. Она была с ней неотступно, болела душа. Предчувствие беды давило тяжелым гнетом. Княгиня не могла ответить, есть ли тому какая причина. Мысль назойливая: не стряслось ли чего с Любомиром?

Анастасия не ела, не отлучалась из горницы, а на другой день, когда солнце поднялось к полудню, кликнула отрока и велела оседлать коня.

Накануне ее осмотрел лекарь и поведал великому князю:

Сие не болезнь, сие предстоящее материнство сказывается. Жди, великий князь, княжича…

Выбравшись за город, княгиня пустила коня в рысь. Сама того не замечая, ехала той дорогой, какую наездили они с Любомиром.

Послушный конь с рыси то переходил на широкий шаг, то пускался вскачь. Отрок едва поспевал за Анастасией. «Верно, — думал отрок, — княгиня в деревню едет, что в той дальней низине».

Княгиня неожиданно перевела коня в намет, помчался за ней и отрок. Вдруг конь под княгиней, учуяв зверя, прянул в сторону, и Анастасия не удержалась в седле, выпала на дорогу.

Когда огрок склонился над ней, она корчилась от боли:

Там, в деревне, старуха… Скачи…