Гиблая слобода

Встав, он перегнулся пополам, положил правую руку с растопыренными пальцами на левую и открыл глаза.

Как раз посередине ладони правой руки виднелась маленькая красная дырочка. Совсем круглая. Совсем сухая. Клод пристально посмотрел на свою правую руку и увидел, как на ней выступила капля крови. Тут он побледнел.

Жако схватил его под мышки.

— Идем, старина! Живо, в аптеку. Все будет в порядке, ты и не вспомнишь об этом. Факт!

— Скажи, Жако, как, по — твоему, рука у меня не сломана? Говорят, в кисти косточки такие тоненькие.

Они медленно спустились по лестнице, ступенька за ступенькой, с пятнадцатого этажа. Внизу Клоду стало плохо, ноги у него подкосились. И, чтобы сойти с помоста, Жако пришлось обхватить друга обеими руками поперек туловища и легонько подталкивать перед собой. Клод шел, с трудом передвигая ноги; он придерживал левой рукой правую и не отводил взгляда от ладони.

Шарбен, Рыжий, Жюльен, Октав, Мимиль и парашютист сопровождали их в полном молчании, не требуя объяснений. По дороге к шествию присоединялись другие рабочие, но на пороге барака Баро всех их задержал и пропустил лишь молодежь.

Ла Суре уже открыл дверцу белого стенного шкафа, где хранились лекарства. Оставив Клода на попечение Шарбена и парашютиста, Жако подошел к делегату и прошептал ему на ухо:

— Гвоздь проткнул ему руку насквозь, может, и кости повредил…

— Сейчас увидим, парень, — так же тихо отозвался Ла Суре.

— Что нужно делать?

— Лучше всего как следует продезинфицировать ранку, чтобы не было осложнений. А что, гвоздь был ржавый?

Ла Суре приготовил в одной склянке раствор спирта крепостью 90°, а в другой — раствор перекиси.

— Что ты собираешься делать? — спросил Жако.

— Продезинфицирую ранку. Надо, чтобы раствор проник всюду, где побывал гвоздь.

— Хорошенькое удовольствие предстоит Клоду!

— Да, ему придется несладко.

— Я буду около него.

Жако встал слева от Клода, обняв друга за плечи. Раненый не видел, что с ним делают. Шарбен и парашютист, стоя к нему спиной, зажали его руку у себя под мышкой и крепко держали кисть, над которой склонился Ла Суре. Делегат тщательно исследовал рану и объявил:

— Ничего не повреждено!

Вдруг все тело Клода задрожало с ног до головы. Хлопья розовой пены упали на пол. Жако тотчас же заговорил:

— Стисни зубы, старина, это пустяки. Факт! Потерпи одну только минутку — и делу конец, факт!

— Скажи, Жако, что это ты мне говорил, что когда‑нибудь мы будем работать только на себя…

— Да, непременно. Не может ведь такая жизнь продолжаться вечно.

— И у всех тогда будет работа, всегда?

— Ну да, и даже народу не хватит, чтобы всю ее переделать. Придется наделать побольше детей…

— Ах, черт возьми! И каждый сможет выбрать себе ремесло по вкусу и учиться в любой школе, сколько захочет?

— Ну да, Клод. Говорят, что все это будет…

Клод перестал дрожать. Шарбен и парашютист, улыбаясь, повернулись к нему. Клод взглянул на свою руку. Она была аккуратно забинтована. Посреди повязки на ладони выступил красный круг, и он постепенно расползался, как чернильное пятно на промокашке. Наконец Клода усадили.

Ла Суре протянул ему пивную кружку, в которую была налита какая‑то прозрачная жидкость.

— Что это?

— Водка.

— Ой, нет! Не могу пить спиртного из‑за тренировки, ведь я на режиме.

Все засмеялись.

— Не привередничай, — сказал Ла Суре, — ну, глотай, живо!

Клод залпом выпил водку и часто заморгал.

— Ладно, — сказал в заключение Ла Суре. — Мы сейчас же отведем тебя к врачу, одному из наших, он все это обследует, сделает тебе несколько уколов против столбняка, и представление будет окончено.

Клод дважды провел рукой по лбу и спросил:

— Скажи, Жак — Жак — Жако, мне это не поме — ша — ша — ша — ет зани — зани — заниматься бо — бо — боксом?

Он опять стал заикаться. Ребята прыснули со смеху.

* * *

Вечером поезда ходили с интервалом в час. В промежутке между двумя поездами на станции не было ни души. Милу вошел в зал ожидания, засунув руки под мышки и зарывшись подбородком в воротник свитера. Ногой он захлопнул за собой дверь. Задребезжали стекла; кассир, сидевший за перегородкой, встал с места и отважился высунуть нос в свое окошечко. Милу уселся на скамью. Голова кассира исчезла. Слышно было, как он мешал в печке кочергой. Милу принялся изучать серовато — зеленые стены. Взгляд его остановился на афише Национального общества железных дорог: «Посетите Прованс!» Юноша закрыл глаза и оперся затылком об автомат для пробивания билетов.

Дверь открылась, и он вскочил на ноги.

— Добрый вечер, Бэбэ.

— Добрый вечер, Милу.

Она дошла до середины зала, осматриваясь по сторонам. Голова в окошечке скрылась еще быстрее, чем в первый раз. Послышалось насмешливое посвистывание.

— Сильви мне сказала, что ты хочешь со мной поговорить.

— Да. Садись.

Она села на самый краешек скамьи, чуть ли не на метр от Милу.

— Знаешь, я назначил тебе свидание здесь потому, что на улице очень уж холодно, да и потом… ну, в общем, мне хотелось поговорить с тобой с глазу на глаз.

Она удивленно посмотрела на него и еле слышно спросила:

— Ты хотел поговорить со мной о Жако?

Милу нагнулся, получше натянул носки. Бэбэ поправила свой шарфик и, вскочив с места, отчеканила:

— Если так, не стоит и разговаривать.

— Послушай, не уходи!

Девушка уже приоткрыла дверь. Милу схватил ее за руку.

— Это очень важно, то, что я хочу тебе сказать… ну, знаешь, для Жако это очень серьезно.

— Нет, не стоит. Повторяю тебе! — она вырвала руку.

— Закройте дверь, черт возьми! Не могу же я натопить всю улицу! — крикнул голос из окошечка.

Бэбэ была уже на пороге.

— Ну что ж, ты, видно, нашла свое счастье с другим!

Она вернулась, закрыла дверь и прислонилась к ней.

В соседней комнате кассир яростно встряхивал ведро с углем.

— Дело не в этом, Милу.

Они снова сели на ту же скамью. Когда Милу старался быть серьезным, его лицо с круглыми, словно удивленными глазами и смеющимся ртом становилось очень забавным. Бэбэ не смогла сдержать улыбки. Это его обидело.

— Жако несчастен, знаешь.

— Я тут ничего не могу поделать.

— Он меня не посылал…

— О, в этом я не сомневаюсь! Я его слишком хорошо знаю.

— Я тоже его знаю и вижу, что ему плохо, у него это вот тут сидит…

Он постучал себя по лбу.

— Я тут ничего не могу поделать, поверь мне.

Чтобы набраться храбрости, Милу перевел взгляд на афишу, призывающую посетить Прованс, и прошептал, словно обращаясь к нарисованной там сосне:

— Но мне‑то ты можешь сказать, знаешь… ты его любишь, того, другого?

Бэбэ встала, прижалась лбом к стене и глухим голосом сказала:

— «Другого» больше нет. И я бы много дала, чтоб его никогда не было.

Милу вплотную подошел к девушке и прошептал еле слышно:

— Но тогда почему же?..

Она отрицательно покачала головой.

— Знаешь, Бэбэ, он очень изменился, наш Жако. Это совсем не тот парень, который заехал в морду мастеру и потом удрал с работы. Не знаю, как тебе это объяснить.

Он стал спокойнее, сдержаннее и в то же время злее. Но теперь уже он злится, когда дело касается других, а не только его. Стройка, жизнь людей, которые его окружают, — все это понемногу изменяет его. Да и ты тоже, сама того не подозревая… Знаешь, Бэбэ, им ведь тяжело приходится с этой забастовкой. Жако нужно собрать сейчас все силы. Нужно иметь ясную голову. Ребята из Гиблой слободы вечно вертятся около него, знаешь. Поэтому, когда ему плохо, и другим бывает плохо… А он несчастлив… на него больно смотреть.

Плечи Бэбэ дрогнули. Она пробормотала:

— Ия тоже несчастна.

— Но тогда почему же?..

Милу показалось, что он услышал рыдание.

— Почему? Я тут ничего не могу поделать. Я несчастна по той гке причине, что и он. И еще по другой причине, гораздо более важной… Извини, Милу, но я не могу тебе этого объяснить. Просто не в силах. Одно только могу тебе сказать: между мной и Жако все кончено, навсегда. Вы оба скоро узнаете, почему. А теперь, умоляю тебя, уходи.