Страница 191 из 215
Возможно, болезнь отвязалась, но, с другой стороны, в сумерках она могла и вернуться — кто знает. В Ладло все еще замечалось что-то странное, некоторая рассеянность, и еще мне не нравились его пустые глаза. В любом случае я собрался посвятить ему весь день, а к вечеру решить, что делать дальше.
Я предложил поохотиться, на что тут же последовал отказ. Ходить ему трудно, пояснил Ладло, а птицы носятся как оглашенные. Это существенно сузило круг возможных занятий. Рыбалки не было, о восхождении на холм не было и речи. Ладло предложил бильярд, но я обратил его внимание на славное утро. Жаль будет в такую солнечную погоду катать дома шары. В конце концов мы сговорились, что куда-нибудь поедем и там перекусим, и заказали двуколку.
Несмотря на все предчувствия, я радовался хорошему деньку. Мы отправились в сторону от леса, туда, где за вересковой пустошью располагались угольные копи. Съели ланч в маленьком шумном трактире шахтерского городка Борроумьюир. Дороги были разбитые, местность далеко не радовала глаз, но я не соскучился. Ладло не закрывал рта, я в жизни не слышал, чтобы мужчина столько болтал. Все, что он говорил, было не до конца понятно: извращенная точка зрения, потерянная нить мысли, соединение детской наивности и проницательности дикаря. В качестве намека укажу только, что во всем этом виделся наш отдаленный предок, внезапно попавший в современное окружение. В этом присутствовала мудрость, но чуждая, проявлялась и глупость, но тоже из отдаленных времен.
Приведу примеры того и другого. Рассуждая о неком древнем оборонительном сооружении, Ладло очень правдоподобно, более чем убедительно объяснил, как оно было устроено и чему служило, однако высказанные им мысли просто не могли прийти в голову современному человеку. Подробности излагать не стану, так как занимаюсь этой темой отдельно, на свой страх и риск. В другой раз он рассказывал об истории одного древнего свадебного обычая, который до недавних пор сохранялся в округе, — рассказывал обстоятельно, постоянно ссылаясь на другие обычаи, о которых не мог ничего знать. А вот еще примеры. Ладло объяснял, почему зимой вода в колодце бывает теплее, чем проточная. И вот его объяснение. Когда у нас зима, у антиподов лето, и потому вода в колодце, поступающая с другого конца земли, зимой бывает относительно теплая, а летом холодная: ведь наше лето — это их зима. Вы понимаете, о чем идет речь. Это не простая глупость, это искренняя попытка примитивного разума, узнавшего об антиподах, применить к делу эти сведения.
Послушав его, я волей-неволей заподозрил, что ко мне обращается не сам Ладло, а его устами кто-то другой, одновременно мудрей его и проще. Мой прежний страх перед дьяволом начал рассеиваться. Дух, проявлявший себя через Ладло, чем бы он ни был, отличался изобретательностью, во всяком случае в дневное время. На мгновение я подумал, что имею дело с подлинным отражением византийской мысли, и, если стану задавать вопросы, совершу, того и гляди, удивительные открытия. Во мне проснулся пыл ученого, и я спросил о весьма спорном предмете: правовом статусе апокрисиариев.[360] К моему огорчению, ответа не последовало. Осведомленность этого духа явно была не безгранична.
Признаки прежних страхов проявились приблизительно в три пополудни, на полпути домой. Я правил, Ладло сидел слева от меня. Я заметил, что он замолчал и начал нервничать: когда я взмахивал хлыстом, он дрожал и оборачивался. Потом Ладло попросил, чтобы я поменялся с ним местами, и мне досталась нелегкая задача править, сидя не с той стороны. До самого Мора Ладло не проронил ни слова, а сидел нахохленный, натянув до самого подбородка полог, — курьезная фигура.
Я предвидел вечер, подобный вчерашнему, и, надобно признаться, пал духом. С меня хватило тайн, и с приближением сумерек уверенности во мне поубавилось. Положение предстало в более мрачных красках, в голову закрадывались мысли о трусливом бегстве. Удерживала меня только Сибил. Страшно было и подумать о том, чтобы оставить ее наедине с умалишенным. Я вспомнил ее робость, стеснительность, ее простодушие. И ей, бедняжке, придется одной сражаться с фантомами? Чудовищно. Я набрался решимости еще на один вечер.
Когда мы вернулись, солнце уже садилось. Ладло сошел на землю очень осторожно, с правой стороны, и немного постоял рядом с лошадью. В косых лучах наши тени сделались длинными-предлинными, и мне на мгновение показалось, что он отбрасывает двойную тень. Может, мне и почудилось: у меня не было времени удостовериться. Как я уже говорил, он стоял левым боком к лошади. Но вдруг безобидная старая коняга смертельно испугалась, встала на дыбы и едва не затоптала насмерть своего хозяина. Я вовремя выхватил Ладло из-под копыт, но лошадь просто взбесилась, и мы предоставили конюху успокоить ее.
В холле дворецкий вручил мне телеграмму. Она была от моего клерка: я срочно требовался для важной консультации.
ГЛАВА 2
В дело вмешивается священник
Это положило конец всем сомнениям! О том, чтобы остаться, и речи не шло: дело было настолько важным, что я в свое время опасался, как бы из-за него не пострадал мой отпуск. Консультация требовалась незамедлительно, так как некие заинтересованные лица собирались покинуть страну; без меня было никак не обойтись. Ехать нужно было обязательно и спешно; справившись в расписании, я узнал, что через пять часов в Борроумьюире ожидается ночной поезд, идущий на юг, и его можно остановить специальной телеграммой. У меня оставалось время пообедать и без спешки собраться.
Но свобода меня не радовала, потому что я отчаянно тревожился за Сибил. Ясно было, что придется вернуться в Мор и что нужно найти кого-нибудь, кто присмотрел бы за Ладло. Застав двоюродную сестру в гостиной, я рассказал о своих планах.
Сибил была бледна и едва держалась на ногах; узнав, что вновь остается в одиночестве, она, как мне показалось, вздрогнула. Я постарался не выдать своей озабоченности.
— Я вернусь, — заверил я. — Не надейся так просто от меня избавиться. На восемьсот миль пути у меня в запасе тридцать шесть часов — перспектива безрадостная, но что поделаешь. В пятницу утром я должен буду вернуться. А знаешь, Бобу уже много лучше. Сегодня во время прогулки он вел себя совсем как встарь.
Мои слова успокоили бедную девочку, и я ушел с чистой совестью. Честно говоря, терпеть не могу все убогое и неприятное. Я, по правде, огнепоклонник; чувству долга не очень привержен, донкихотства не выношу. Мой профессиональный успех — результат случайности, ибо, видит бог, я по природе своей не боец и не честолюбец. Но зачатки совести у меня, так или иначе, имеются. Она не оставляет меня в покое, а я вынужден подчиняться, но с ропотом, поскольку люблю безмятежную жизнь. В этот раз я роптал вовсю, однако про себя, внешне являя образец добродетельного рвения.
Но найти кого-нибудь в компаньоны Ладло — вот в чем заключалась загвоздка. Я едва не сломал себе голову, гадая, кто бы мог меня заменить. Требовался человек хоть сколько-нибудь образованный, а не простой прислужник, и к тому же из прихода Мор; поначалу я не мог припомнить никого, кто отвечал бы обоим этим требованиям. А потом меня осенило. В Морбриге, уродливой деревне при дороге, имелся священник. Я помнил его с прежних приездов. Это был плотный молодой человек, румяный, со светлыми висячими усами; он беспрерывно курил дешевые сигареты и сплевывал. В свое время он слыл, что называется, «блестящим студентом», а ныне был, по слухам, изрядным оратором, городские общины наперебой приглашали его к себе, но он держал пока свои таланты под спудом, готовя в тиши Мор-брига большой теологический труд. Ладло относился к нему со снисходительным любопытством и время от времени приглашал к себе обедать. Звали молодого человека Брюс Олифант, и обитал он в мрачном пасторском доме на окраине деревни.
До обеда еще оставался час, и я отправился туда. Вспоминаю на редкость безрадостную деревенскую улицу, лишенную красок и жизни: из грязных дверей выглядывают неряшливые женщины, в раскисшей красной глине играет единственный ребенок. Дом священника прятался за привычными зарослями бузины; это было тесное строение с маленькими окошками и входной дверью в пятнах от дождя. Сухопарый старик слуга проводил меня в кабинет мистера Олифанта; молодой человек курил и просматривал еженедельную газету. В комнате имелось немалое количество популярных религиозных трудов, полки были украшены золочеными изданиями выдающихся поэтов. Мистер Олифант приветствовал меня с живой непринужденностью человека, не склонного оттачивать свои манеры. При первом взгляде на него я усомнился в своих надеждах. Глаза на крупном, младенчески-наивном лице смотрели чуть заносчиво, под усами виднелся круто срезанный подбородок. Трудно было ожидать, что обладатель такой внешности сумеет помочь Ладло; видя его непроницаемую всезнающую мину, я усомнился даже, что сумею с ним объясниться.
360
Апокрисиарий (греч. «ответ») — постоянный представитель Папы или александрийского Патриарха при константинопольском дворе.