Меч

Богородица со стены смотрела печально. То ли чуяла настроение вошедшего. То ли предчувствовала беду. Все может быть…

Турмарх размашисто перекрестился и ударил кинжалом точно Богородице в лоб. Клинок с легкостью прошел сквозь воск, уперся в штукатурку. Никифор налег на рукоять, проломив преграду своим малым, но все же достаточным весом.

Пробив отверстие, начал расширять, выламывая части стены. В считанные мгновения от иконы не осталось и следа. Разве что куски воска, при всем желании не сложившиеся бы в цельную картину. Прости, Богородица, раба своего! Так надо. Нет ни одного лишнего мига, дабы убрать аккуратно.

Город падет. Днем раньше, днем позже, но падет. А паутина должна жить. Для этого нужно не так уж много. Пыльные свитки и пергамент. Объем получился изрядный — наплечный мешок рядового пехотинца набит доверху. А веса мало. И это хорошо. Пора уходить. Ход, открывающийся нажатием на пару неприметных кирпичей, выведет далеко за пределы города, туда, где в крохотной заводи ждет маленький быстроходный кораблик с верными людьми…

Издалека донеслась дробь быстрых шагов. Никифор отставил в сторону мешок. В подвале так не бегали. Никто и никогда! Но — никогда не говори никогда…

В притворенную дверь постучались. Три размеренных удара. «Тук» — «тук» — «тук».

— Войдите! — проскрипел осознавший все старый турмарх. — Открыто! — и сунул в не завязанную еще горловину мешка горящую свечку.

А молодой демарх, тоже все осознавший, улыбнулся, глядя, как пламя жадно вгрызается в пожелтевшие от старости листы. И, боясь не успеть, быстрыми уверенными движениями начал наматывать на левую руку плащ…

Под стенами Царьграда, лето 6449 от Сотворения мира, червень

Полевой госпиталь армии русов под стенами Царьграда. Нормальный такой госпиталь даже по меркам Второй Мировой. Легкие печенежские шатры вполне заменяют армейские брезентухи. Вместо коек войлочные кошмы, бинты из тонкой льняной ткани… Нет тусклых лампочек, болтающихся под потолком, но их старательно пытаются заменить свечи. Хорошие, восковые… Летний день долог, но не вечен, а госпиталь работает круглосуточно.

В отдельном шатре операционная. Столы самые настоящие, деревянные, накрытые всё тем же льном, прокипяченным в покрытом сажей котле, естественно, на костре. Носилки из связанных копий.

Стерильность, конечно, не идеальная… А кто и когда видел идеальную стерильность в полевом госпитале? Мы же на войне, а не в сказке.

Зато инструмент у хирургов — без дураков. По высшим меркам двадцать первого века. Любой армейский хирург душу продал бы за него. И квалификация на высоте. Сколько уголовников заплатило жизнями за обучение детишек — лучше не вспоминать. Зато бывшие детишки даже операцию на сердце сделать могут. Правда, в том нужды нет. Мечи и стрелы редко наносят сердцу повреждения, совместимые с жизнью. А копья в таких случаях мало что оставляют от самого сердца. Вот и остаются «полевым хирургам», в основном, колотые да резаные раны, полуампутированные в процессе боя конечности, да немного размозженные булавами головы. Если много — то это не к хирургам. В общем, никакой экзотики…

Разве сами доктора, только что вылезшие из сечи, где несколько часов обеспечивали фронт работ коллегам из противоположного лагеря. Но коллег нет. Если и были, то разбежались с испугу. Вот и несут сердобольные сивера и печенеги в русинский госпиталь всех подряд. Несут и размышляют, а не стоит ли добить этого самого ромея прямо сейчас? Ткнуть ножом в горло, из жалости конечно, исключительно из жалости! Ну и чтобы время у докторов не отнимал. И дефицитные медикаменты.

Зря беспокоятся. Перед врачами все равны. Но некоторые куда равнее прочих. И ни один ромей к этой категории не относится, будь он хоть самим доместиком восточных схол. Впрочем, доместик тут оказаться не может. Стрела «таджика» — универсальное лекарство от всех болезней. И окончательное. Зато сам Шамси здесь. Нет, глубокую царапину от меча на лбу он самостоятельно замотал подвернувшейся тряпкой. Как и руку, предварительно вытащив из бицепса наконечник шальной стрелы. Не стал бы согдиец беспокоить докторов из-за такой ерунды. Но вот кровь, обнаруженная на шерсти Коно, — совсем другое дело. Правда, в процессе отмывания собаки выяснилось, что кровь чужая. Пес не так глуп, чтобы дать себя поранить! Зато хозяина чуть ли не силой перебинтовали, сорвав и выбросив грязное тряпье, а заодно и продезинфицировав раны. И теперь Шамси старательно ощупывает друга на предмет повреждений. Не пропустил ли доктор чего? Разве может верно оценить, что с чуру, обычный человек?! Даже если он русин!

Но это было в самом начале. Сейчас с такими повреждениями, как у таджика, отправляют к «детишкам», в роли которых выступают бородатые вятичи, прошедшие в Кордно начальную медицинскую подготовку, и многочисленные добровольные помощники. Какой воин не сможет обработать рану? А врачи нужны для серьезных дел.

Увы, самых «тяжелых» приходится отодвигать в сторону. Шансов спасти немного, а если и получится, то за время операции умрет пять или десять других, которых можно еще вытащить. Как ни цинично разменивать жизни соратников, но такое это паскудное занятие — военно-полевая хирургия. Впрочем, есть жизни, которые стоят десятка, а то и сотни. Да эти сотни и сами готовы сложить головы, лишь бы вернуть того, кто сейчас на операционном столе…

Но не дано. И безвольно повисают в отчаянии фиолетовые чубы: не закрыли, не защитили, не оказались вовремя в нужном месте. И то, что князь еще дышал, когда положили на стол, накрытый белой скатертью, ничего не значит: с такими ранами не живут. А теперь уже не прикроешь, и свою жизнь не отдашь. Только боги властны в подобном размене. Лишь слабой надеждой: а русины? Нет, русины не боги. Они не меняют жизнь на жизнь. Вот отобрать могут. А вернуть? А вдруг?.. И иррациональная вера в Перуна и Христа сменяется столь же нематериальной верой в могущество русинской медицины и снова возвращается к богам. Ибо воину без разницы, кто вернет к жизни его командира. Лишь бы спас…

А рядом рыдает не верящая ни в каких богов фиолетововолосая девчонка, абсолютно уверенная, что ранения князя — следствие ее согласия на замужество, так и не дошедшее до постели, но загнавшее жениха в могилу. Маленькая оторва не может только понять, за что себя винить: за неосторожное согласие или за то, что упустила множество ночей бесконечного похода, боясь неизвестно чего. Ибо, если бы уже свершилось, то и не было бы смысла в этой смерти. И она ругает себя за то и за другое попеременно, не замечая собственного взгляда, упершегося в стены захваченного города и губ, шепчущих: «Чтобы щит прибить некуда было! И крови по щиколотку!»…

А в ста метрах те же слова повторяет девушка, до конца не скинувшая доспехи, непроизвольно тянущая руку к валяющейся поодаль перевязи с мечами. Русинка, примчавшаяся в операционную прямо с поля боя и четыре часа оперировавшая брата, но так и не сумевшая его спасти. И сквозь слезы в глазах поляницы полыхают молнии, сулящие побежденному полису плохой день. Очень плохой. Но это будет завтра. А сейчас надо оперировать следующего. Слишком много раненых, чтобы позволить себе долго переживать…

Негромкие голоса работающих. Стоны раненых. Молитвы волнующихся за друзей воинов. Облегченные восклицания. И рыдания тех, к чьим кунакам боги оказались немилосердны…

Полевой госпиталь армии русов под стенами Царьграда.

Книга

«Как хорошо воевать на бумаге! Карта лежит на столе, и рука уверенно рисует стрелки. Красные, синие… Конница — туда, пехота — сюда! На правом фланге прорвали строй противника. Здесь зашли с тыла. А тут, с разгону, всем весом обрушились на левый фланг. Смяли! Раздавили! Рассеяли! Выманили гарнизон в поле! По тайным ходам, выведанным лазутчиками, проникли в город. Высадили десант на берег Золотого Рога… Перебили чертову тучу ромеев, а сами потеряли не в пример меньше…