Судный четверг

Сотник Налимов, он же — кандидат наук физико-математических, бывший сотрудник кафедры прикладной физики, лауреат премии «Молодой ученый года» Владимир Петрович Налимов — совсем недавно занимался разработкой пресловутого супероружия в одной из сверхсекретных лабораторий. Кому, как не ему, знать, что никакого супероружия просто не существует в природе. Нет, не было и не предвидится!

Глупая, случайная смерть…

Впрочем, какую смерть можно было бы назвать умной? — мысленно уточнил Володя по давней привычке ученого все уточнять даже мысленно. Какая, в сущности, разница, где и как тебя разнесет на ошметки?

Зал перед бункерами лазерных установок, на языке батарейцев — главная палуба, был просторным, широким, с высокими, армированно-керамическими сводами, облицованными шумоотражающими плитами. В тусклом свете ламп, накаленных на треть — четверть мощности, железно поблескивали разлапистые станины энергонакопителей, вспом. и доп. агрегаты, кривляющиеся переплетениями спирально-трубчатых воздуховодов. Если пользоваться военной терминологией — блестели, как у кота яйца, именно этот биологический эталон исконно используют старшины-урядники, ответственные за чистоту.

Стройный ряд «вспомов» и «допов», выстроившихся вдоль стены, уходил в полутемную глубину в согласии с законами перспективы. Сами боевые лазерные установки располагались дальше, к ним от главной палубы вели длинные коридоры, нарочито зигзагообразные, как положено по технике безопасности. У каждой из четырех установок — отдельный бункер со своим коридором-проходом. Дополнительные меры безопасности — при нужде коридоры перекрываются целым рядом непробиваемо-герметичных шторок-дверей.

Бункеры с установками официально называются боевыми палубами номер такой-то. На жаргоне артиллеристов — «норы». В каждой такой «норе» можно отсидеться, как в отсеке космического корабля…

Порядок, в общем, на главной палубе — видел сотник Налимов. Как положено на лазерной батарее, в воздухе — ни пылинки, вокруг — ни соринки. Скрытые в стенах компрессоры с гулом накачивают азотно-кислородную смесь, кондиционеры держат температуру, попутно фильтруя воздух. Правда, подытожить, что в отсутствие командира на батарее все в идеале, — язык все-таки не поворачивается…

«Если командир отсутствует больше часа — порядок в подразделении нужно проверять заново. Если больше двух часов — можно не проверять, объявляй аврал и не ошибешься» — еще один строевой афоризм есаула.

Конечно же! Какой тут порядок? К гулу положенных механизмов явно примешивается сиплое подчавкиванье центрифуги, расслышал Володя. Отсюда закономерно возникают сразу три вопроса: во-первых, кто разрешил включить центрифугу, когда все силовые агрегаты должны, согласно приказу главкома, находиться в режиме полного энергосбережения? Во-вторых, почему разрешили? В-третьих, почему он, до сегодняшнего вечера и. о. командира, а теперь окончательный комбат-5, об этом ни сном, ни духом?

Что касается первого вопроса — кто разрешил, — то он явно не принадлежит к разряду вселенских тайн, понимал сотник. Наверняка несанкционированно запустил центрифугу мастер-наводчик, старшина батареи, старший урядник Алексей Трофимович Вернигора. На языке батарейцев — Дед или просто Трофимыч. Почему запустил — тоже не загадка века…

Принюхавшись, Володя ясно различил махрово-кислый запах дрожжевой браги, что неуловимо веял в стерильном воздухе бункера этакой чуть заметной, разухабистой ноткой. Значит, во второй центрифуге четвертой лазерной установки снова «выгуливают». Здесь, на главной палубе, почти не пахнет, слишком хорошо работает система вентиляции, а вот дальше, в «норе», наверняка разит…

Остается выяснить последний, третий вопрос — почему он, командир, ничего об этом не знает? Могли, черти, хотя бы предупредить! А вдруг бы он появился не один, а, например, с проверяющим?

В предчувствии грядущего объяснения Володя заранее грустно вздохнул. Про себя, конечно. Орлиный командирский взгляд он все еще держал на лице, хотя сам понимал, надолго его не хватит.

Вот есаул Загребец, Семка, Семен Иванович, отчаянный и взрывной, как самонаводящаяся боеголовка, мог любого старослужащего, расцвеченного орденами, поставить на место на раз-два-отжался. Он и перед начальством не прогибался, за что его даже в штабе по-своему уважали. За ним — как за каменной стеной. Хороший был командир, настоящий… А он, сотник Налимов, несмотря на погоны, соответствующие общевойсковому званию старшего лейтенанта, и приличную выслугу в секретной лаборатории, все еще остается человеком неисправимо штатским и интеллигентно-мягким. Казаки-батарейцы, разумеется, чувствуют слабину.

И что делать? Осатанеть окончательно? Начать гавкать сквозь сжатые зубы и заливисто облаивать каждый шаг подчиненных? Если бы не чувствовать себя при этом идиотом в квадрате, распекая людей, старших по возрасту и по боевому опыту, глядишь, и попробовал бы. Только к чему приведет такая собачья тактика — уже другой вопрос…

Как там говорил Семка Загребец про отличие резервистов от кадровых, приобщая его, офицера-салагу, к строевой философии?

— Ты начальник — я дурак, я начальник — все наоборот! Это, мил друг, не просто наблюдение из жизни, даже не прихоть генералитета, одичавшего среди парадов и построений. Это главное, на чем держится наша боевая краснознаменная! — рассуждал, помнится, есаул, зарядив себя глотком крепкого. — Только так и можно посылать людей умирать — с несгибаемым чувством собственной правоты! И кадровый офицер, воспитанный с малолетства в училищах, потертый в строю, отточенный на боевых операциях, эту правоту имеет в глубине души. Она у него — на генетическом уровне, въелась, как вошь в подштанники… А вы, бывшие штатские, все время рефлексируете про себя — а имею ли я право приказать, а не слишком ли, а что он подумает?.. И никак не вобьешь вам, бедолагам, в головы — что от фонаря до лампочки, чего там он, рядовой-подчиненный, себе подумает! Главное — что он сделает, на том стояли и стоять будут наши укрепрайоны! Вот взять хоть тебя, Налимыч…

Ты вот смотришь на человека и видишь — пожилой человек, усталый, детишек, наверное, куча, жена — бой-баба, цукает наверняка… А я смотрю и вижу — урядник. То есть он — сержант, я — капитан, и все между нами понятно и просто без всяких психологических выкрутасов… Вот в чем разница, усекаешь? Нет, воевать ты сможешь, хулить зря не буду. Малый ты храбрый, сам видел, и корректировщик огня от бога, любой угол отражения берешь в голове за доли секунды. А хороший командир из тебя не получится, нет, не получится, это я тебе говорю… Не в обиду говорю, не в уничижительном смысле, просто ты — другой, и с этим уже ничего не сделаешь, мил человек. Пусть у тебя всевозможные ученые звания и степени, а вот военной косточки в тебе — ни на грош с копейкой… И зря, скажу, сбежал ты из своей секретной лаборатории на передовую, блажь это! Там от тебя было бы куда больше пользы, хочешь — обижайся, а хочешь — нет! А лучше — брызни еще по маленькой, чтобы в стаканах стекло не рассохлось…

Конечно, с таким милитаризованным жизненным виденьем можно было спорить до хрипоты, что Налимов и делал. Но, по большому счету, прав был есаул, ох как прав… Две недели, как он, Володя, стал и. о. комбата, а дневального уже — днем с огнем. «И брагой разит, хоть закусывай еще за порогом!» — пытался разозлиться Налимов.

Распустились, сволочи! В самом деле, при есауле Дед тоже гнал самогонку, Загребец сам был не против отхлебнуть от старшинских щедрот. Бывший комбат, оставаясь в целом аки лев рыкающий, не то чтобы прямо делал послабления ветеранам, но, скажем, закрывал глаза на отдельные, из ряда вон выходящие случаи… «Но ведь и пахло как-то не так сильно!» — распалял себя сотник.

Несмотря на два десятка научных работ по теоретической физике и структурной биомеханике, сотник Налимов только в войсках узнал, что брага не бродит, не настаивается и, упаси господи, не киснет, — говорить так — прямое неуважение к этой тонкой субстанции, первичной, как энергия мирообразования. Брага (видишь ли!) гуляет.